— Уютно у вас, — сказал, усаживаясь в старое кресло, купленное недавно Ниной.
Иргизов достал из шкафа бутылку вина, принес сковороду с холодными котлетами. Сказал, накрывая на стол:
— Не так давно получил письмо от Морозова. Он мне сообщил, что у тебя наследник появился. Поздравляю и надо выпить по такому случаю.
– Спасибо, Иван Алексеевич. Сын у меня — еще тот парень. Ну и, конечно же, большой тебе привет от Назимы и Кадыр-аки. Они тебя чуть не каждый день вспоминают. В гости зовут.
Иргизов налил вина в стаканы.
— Ну что ж, за твой приезд, за рождение сына.
— Да я же не пью, Иван Алексеевич, знаете же!
— Ну за рождение сына надо бы выпить, — возразил Иргизов. — Кстати, с отцом-то хоть встретился?
— Пока нет.
— Отыщи его побыстрее, не то обидится.
— Ничего, перенесет. — Акмурад пригубил вино и поставил стакан.
— Все-таки, зря ты с ним так резок, — сказал Иргизов. — Конечно, виноват он. Но если разобраться как следует — заглянуть, так сказать, в человеческую психологию, то можно и простить ему. Человеку, тем более взрослому, нужны долгие годы, чтобы переродиться в своих взглядах на жизнь. С тобой было проще, Акмурад. Ты пришел в Красную Армию едва оперившимся птенцом. Попал под крылышко этаких мощных петухов-бойцов, вроде Морозова, Мелькумова. Они тебя вырастили, дали тебе бойцовские крылья. А отец твой, считай, почти до сорока лет учился жить по старому. Он усвоил назубок все выгоды и просчеты этой несправедливой жизни. Об обычаях не говорю: они с молоком матери вошли в его сознание. Ты не серчай на отца, Акмурад, нельзя так.
— Я не серчаю, Иван Алексеевич, я боюсь его, — признался Акмурад. — Артык-председатель все время напоминает мне: «Ох, Акмурад, чует мое сердце, да и ум подсказывает — не все золотишко отдал Каюм-сердар государству. Отдал половину, а может быть и больше твоему отцу Аману. Ты «расколи» отца. Если признается — ему же лучше будет. А утаит опять, тогда не только ему, но и тебе не поздоровится. Боюсь за отца. Наверное, Артык прав.
— Да, Акмурад, категоричны мы с тобой, — неторопливо, взвешивая каждое слово, заговорил Иргизов. — Мы с тобой воспитаны в строгом революционном духе. Точнее говоря, я сам тебя воспитал в этом строгом духе. Было время — брат не щадил брата, отец — сына, сын — отца. В жестокой классовой борьбе, в ее бескомпромиссности гибли люди за одно необдуманное слово, за одно неловкое действие. Нам некогда было разбираться в поступках, мешающих нашему пролетарскому делу. Время наложило на нас с тобой отпечаток строгости и недоверия, но именно время должно сделать нас мягче и доверчивее, ибо меняются времена. В чем, собственно, истина? Да в том, что непременно надо оставаться Человеком с большой буквы. Человечность — превыше всего, Акмурад. Ты посмотри с этой нравственной высоты на своего отца. Я бы на твоем месте простил ему. Ведь прощен же он Советской властью! Прощен, поскольку степень ее милосердия выше твоей. Но ведь ты — сын Амана!
— В том-то и дело, что сын, — вздохнул Акмурад. — Чужого отца я тоже могу простить, а своего, которого столько лет боготворил и вдруг разглядел в нем приспособленца, простить трудно.
— Но не потрясать же тебе всю жизнь перед ним кулаками, сжигать подозрением! Я не заставляю тебя менять своих взглядов, но поведение свое смени — стань терпеливее. У тебя, слава аллаху, за плечами военное училище, десятилетка, партийная школа. Собственно — ты не только красный командир, но и педагог-воспитатель. Вот и воспитывай отца, как воспитываешь своих подчиненных артиллеристов. Не думаю, чтобы ты потрясал перед ними руками и метал громы и молнии.
Толковали они на эту тему до десяти. Потом Иргизов собрался встретить Нину. Предупредив Сережку, чтобы заканчивал игру и ложился спать, он вышел с Акмурадом со двора. Вместе дошли до гостиницы. Здесь Акмурад остановился:
— Ладно, Иван Алексеевич, встретимся еще — я несколько дней буду в Ашхабаде. Но если вдруг не увидимся, то тогда — летом. Наверное вам не придется в это лето ехать на раскопки. Имею личное задание Морозова вытянуть вас на военные сборы.
— Ну что ж, как говорится, встряхнем стариной! — Иргизов подал руку. — Передашь мой поклон Сергею Кузьмичу.
На следующий день инспекторская комиссия занималась смотром лошадей конезавода. Представители округа сидели во дворе на длинной скамье и смотрели, как конюхи, одного за другим выводили скакунов из конюшни и гоняли по кругу, показывая масть, стать и норовистость каждой лошади. Аман, как старший конюх, находился среди военных — отвечал на их вопросы. Он был предупредительно вежлив с каждым, но Акмурада не замечал. Старался не встречаться с ним взглядом, а если взгляды их сталкивались, он смотрел мимо. Сначала это забавляло Акмурада, затем стало раздражать. Не выдержав столь нелепой игры в отчуждение, он подошел к отцу:
— Я вчера заходил к вам, но тебя не застал.
Аман отвернулся, словно сына для него не существует, и заговорил с полковником.
В воротах, когда уходили с конезавода, Акмурад вновь напомнил о себе:
— Отец, ты что-то ведешь себя не так, как надо.
— Пошел отсюда, — я видеть тебя не хочу! — Аман сурово сдвинул брови и вновь отвернулся.
— Итак, товарищ старший конюх, готовьте тридцать скакунов к отправке в Ташкент, — прощаясь, сказал полковник. — Особливо позаботьтесь о том гнедом ахалтекинце. Вполне возможно, что на него сядет сам командующий.
X
Наступил июнь, но пока что военкомат Иргизова не тревожил. Можно подумать, Акмурад и Морозов вовсе забыли о нем. Зато Мар каждый день напоминал о том, что пора на раскоп. Пока нет большой жары — надо как следует поработать.
В начале июня собралась в дорогу и Нина. Театральная труппа с двумя спектаклями торопилась к нефтяникам Небит-Дага.
Накануне отъезда Иргизов с Ниной побывали у Чары-аги. Зашли проведать, а в общем-то, с умыслом, — пристроить на месяц у них Сережку.
Чары-ага оказался дома, только что вернулся из Вайрам-Али. Как ни странно, на этот раз доволен поездкой, настроение у него прекрасное. Сердара дома не было — в рейсе: улетел в Гаурдак. Зина в здравпункте. Забежала на перерыв, наспех пообедала. Нина с пониманием притронулась к ее животу.
— Зинуля… Ну, ладно, ладно — молчу.
Зина смущенно посмотрела на мужчин, сказала тихонько:
— Шестой месяц.
— Молодчина, Зинуля. А мы пришли к вам, чтобы на месяц пристроить Сереженьку. Я еду в Небит- Даг, Иргизов — на свою Нису. В июле оба вернемся. Не трудно тебе будет?
— Да ну что ты! — улыбнулась Зина. — Я же не одна. Бике-эдже, если понадобится, присмотрит, да и сестры Сердара — Ширин и Гульчехра часто к нам приходят. В общем, не волнуйся, все будет в порядке.
Чары-ага тем временем на тахте под карагачом упоенно рассказывал Иргизову о своем новом знакомом, механике хлопкоочистительного завода Галуеве.
— Очень интересный человек. Простой — рубаха, штаны, больше ничего нет. Жена, спрашиваю есть. Оказывается, нет. Мать, отец есть? Оказывается, тоже нет. Как попал в Туркмению, спрашиваю. Говорит, с Волги в голодовку сбежал, попал в детдом — теперь вырос. Значит, говорю ему, у тебя совсем никого нет? Он говорит — есть. Джины, говорит, у меня есть… Хай, интересный человек! Какие такие джины, спрашиваю. Свои, говорит. Раньше на заводе были английские джины марки «Платт», теперь он изобрел свой джин. В два раза быстрее английского «Платта» работает! Интересный человек Алешка Галуев…
