когда она собралась извиниться, он сказал нечто такое, что повергло ее в смущение.
— Я не говорю о Кэролайн, потому что меня преследует чувство вины.
Площадка, на которой они стояли, соединяла два железнодорожных вагона. В окно было видно, как соседний вагон заполняется людьми. Ни место, ни время не были подходящими для подобных разговоров, но Вероника не сказала ни единого слова и не выразила желания вернуться в вагон.
— Это цена, которую ты назначаешь за прощение, Вероника? Все мои тайны?
Мгновение она изучала его лицо: за последние несколько минут она поняла Монтгомери лучше и узнала о нем больше, чем за все последние пять недель.
— Нет, — возразила она, удивляя Монтгомери. Она больше не собиралась донимать его вопросами. — Нет, Монтгомери, можешь хранить свои тайны.
Он, в свою очередь, тоже мгновение внимательно разглядывал выражение ее лица, потом сказал:
— Кэролайн была женой моего брата. Я не был в нее влюблен, любил ее как сестру. С самого детства. С тех пор как был мальчиком. Видишь ли, мы выросли вместе. Ее семья жила почти там же, где и наша, чуть дальше по дороге в Гленигл.
Он бросил взгляд в сторону станции. Клубящийся волнами пар, возбужденные голоса пассажиров и всевозможные механические шумы затрудняли разговор. Но как ни странно, она с легкостью различала его слова.
— Мои братья вместе отправились на войну. Джеймс погиб первым в Форт-Донелсоне. Алисдэр погиб годом позже. К началу третьего года войны я остался единственным из всей семьи. Кэролайн оставалась дома, в Гленигле, стараясь все сохранить.
Он провел ладонью по волосам и посмотрел на Веронику сверху вниз.
— Мои братья пошли на войну, чтобы сохранить все, как было. В то время ни один из них не знал, что, как было, больше никогда не будет.
Монтгомери сложил руки, опираясь спиной о стену следующего вагона. И взгляд его снова теперь был направлен куда-то вдаль. Но Вероника поняла, что он смотрит не на станцию Инвернесс, а в прошлое.
— В Вашингтоне я получил от Кэролайн два письма. Она пыталась рассказать мне, как обстоят дела в Гленигле. Но я убедил себя в том, что она привыкла быть защищенной и каждую мелкую неприятность воспринимает как несчастье. Я знал, что Кэролайн оплакивает гибель Джеймса, и думал, что просто жаждет внимания.
Монтгомери беспокойно задвигался и наконец посмотрел в глаза Веронике.
— Она была именно такой. Жила полной жизнью. Часто смеялась и часто плакала. Для Кэролайн не существовало золотой середины.
Монтгомери отвел глаза.
— Я не знал, что она голодает, умирает с голоду.
Вероника прикусила нижнюю губу.
— Я не хотел возвращаться в Гленигл. Не хотел возвращаться домой и только много месяцев спустя скрепя сердце вернулся туда. А по возвращении узнал, что Кэролайн умерла, а Гленигла больше нет. Дом сровняли с землей выстрелами из пушек, а поля сожгли. Армия Потомака стерла с лица земли дом, принадлежавший семье, оказавшейся на стороне южан.
Монтгомери убрал руки с груди и заложил их за спину, а ноги широко расставил.
— После этого мне стало безразлично, что будет со мной, — сказал Монтгомери. — Корпус воздушной обороны был распущен, а я приписан к полку. Когда война наконец закончилась, я вернулся в Виргинию. Тогда-то Эдмунд и нашел меня.
Она не знала, что сказать.
— В Виргинии не осталось ничего, кроме воспоминаний, Вероника. Воспоминаний о моей вине и о моей гордости.
— Почему ты не вернулся, когда она тебе написала?
— Мои воздухоплавательные аппараты, — ответил он с самоуничижающей полуулыбкой. — Я носился с идеей использовать их в войне, показать генералам, как посредством интеллекта можно проникнуть на территорию врага, никого не подвергая опасности. Но позже я осознал политику военных. Я провел недели, споря с ними. Я писал письма генералам после того, как мой корпус расформировали, пытался убедить всех найти средства для такого подразделения. Но в конечном итоге все это потеряло смысл.
Между ними установилось и все тянулось молчание, но, когда Монтгомери попытался проводить ее обратно в вагон, Вероника покачала головой и положила руку ему на грудь прямо над сердцем.
— Почему ты думаешь, что смог бы ее спасти, если бы вернулся в Гленигл?
— Что ты хочешь сказать?
— Каждую ночь долгие месяцы после гибели моих родителей я вновь и вновь мысленно проигрывала происшедшее. Если бы я настояла на том, чтобы вернуться в дом и спасти мою мать, то спасла бы их обоих. Если бы не спала, проверила лампы, удостоверилась, что печь не слишком сильно раскалилась, то, возможно, несчастья бы не произошло. Не знаю, Монтгомери. Возможно, мы имеем дело только с реальностью, с тем, что уже случилось, и не должны притворяться, что все могло бы быть иначе.
— Жизнь не предоставляет нам выбора.
Вероника усмехнулась:
— Да, это так. Что бы ты выбрал, Монтгомери? Видеть в ней только мрак и отчаяние? Почему бы нам не выбрать немного радости и счастья?
— Но это не жизнь, Вероника.
— О, Монтгомери! Именно это и есть жизнь, а вовсе не то, что мы испытали за последние несколько лет.
Похоже, его удивили ее слова.
— Я бы не стала забывать том, что с тобой случилось, Монтгомери, не стала бы сбрасывать этого со счетов. Знаю, что это звучит жестоко, но случившееся сделало тебя таким, какой ты сегодня. Ты обращаешься с людьми достойно и с уважением. Ты обеспечил мое будущее, чтобы я никогда больше не оказалась в положении Кэролайн. Теперь я это понимаю. И все же то, что случилось с тобой, заставило тебя отстраниться от жизни. Однако твоя жизнь будет продолжаться независимо от твоей воли и участия, хочешь ты того или нет, Монтгомери. Я это отлично знаю.
Он нахмурился.
— Кэролайн должна была сказать тебе, что требуется. Она должна была сказать тебе: «Монтгомери, возвращайся домой. Мы умираем от голода. Нам нужна помощь».
— Ее вырастили не так, как тебя. Она не обладала такой прямотой.
— Значит, предполагалось, будто ты сам догадаешься, что нужно делать? Предполагалось, что ты должен был угадать ее мысли и желания? Я обладаю «даром», Монтгомери, но даже я не могла бы этого угадать.
— Ты высмеиваешь мое прошлое, Вероника.
— Нет, — сказала она, качая головой. — Не высмеиваю. Просто не могу понять, почему ты сожалеешь о своих действиях, Монтгомери. Но как можно сожалеть о том, что не случилось? К тому же, — добавила она, — Кэролайн не хотела бы этого.
— Как ты можешь знать? — спросил он, чувствуя, как в углах его губ зарождается улыбка.
— Потому что ты чувствуешь ее. Потому что ее мысли с тобой. Потому что ты любил ее, а она тебя.
— И этого достаточно? Достаточно любви?
Она кивнула:
— Конечно, Монтгомери. Конечно, этого достаточно.
Он готов был что-то сказать, но на нижней ступеньке вдруг появился пассажир. Монтгомери посторонился, взял ее за локоть и прошептал ей на ухо:
— Возвращайся со мной домой.
— У меня есть дело, — ответила Вероника и рассказала ему о бабушке Элспет.
— Опять это проклятое зеркало.
— Если бы не это зеркало, — сказала Вероника, — мы бы не встретились.
Монтгомери улыбнулся, и ямочки на его щеках стали заметнее.
— Мы бы встретились, Вероника. Что-то подсказывает мне, что судьба позаботилась бы об этом.
