чувствовала себя, а часто была третьестепенной Европой. Этой установкой максимально затруднялся творческий вклад России в мировую культуру. Кому интересны зады европейской цивилизации, когда можно обратиться к передовым ее представителям? И может ли существовать настоящий пафос культурного творчества там, где основной задачей является уподобление этим передовым представителям, где подражательность, а не творчество является законом жизни? Что же касается настоящей Европы, то пренебрежение являлось и является единственно возможным отношением к этим своим задворкам.
Коммунисты несколько видоизменили установку старых русских западников либерального и радикального толка. Вопрос идет уже не о том, чтобы 'догнать' Европу. Ставится задача 'догнать' и 'перегнать' Европу и Америку, причем наиболее важным является, конечно, задание 'перегнать'. Здесь уже возникает возможность творчества, но чисто механическая постановка задачи сковывает и здесь творческие импульсы.
Есть еще одно существенное различие между русскими западниками, либералами и радикалами, и западниками новыми — коммунистами. Первые хотели и хотят (ибо и сейчас существуют еще, хотя и совершенно вышли из моды) во всем и всецело уподобить Россию Европе, сделать ее как бы зеркальным отражением Европы, повторить в ней все европейские формы. Коммунисты основное свое учение (материализм и марксизм) заимствовали из Европы. Но в жизненной практике они осуществили нечто такое, чего ни в Европе, ни в Америке нет. И от этого своего осуществления они не желают отказываться. Совсем наоборот: осуществленное ими они желают навязать и всему остальному миру. Здесь-то и разверзлась пропасть между коммунистами и евразийцами. Ибо названное стремление несовместимо с личностным пониманием культуры. Утверждая личностную природу евразийской культуры, евразийцы ценят и чтят это качество и в других окружающих культурах. Уже и в чисто формальном смысле для них неприемлема установка навязывания своего решения другим культурам. Они желают сближения с другими. Но единственный внятный для них закон есть закон творческого взаимодействия.
И не менее важно то, что по существу коммунистическое решение не кажется им ни подлинным, ни окончательным. Они не скрывают от себя, что оно связано во многих чертах с определенными сторонами русской истории, выражает их и в себе несет.
Но во многом оно символизирует худшие стороны русской истории, выражает собой ее ограниченность. И по основной концепции евразийцев, оно есть всего лишь преходящий этап, который должен смениться новым, евразийским, этапом.
Каким же должен быть этот этап? Из сказанного вытекает, что ответ на этот вопрос лежит в плоскости культурно-исторической. Евразийцы притязают на политическую роль, они стремятся решить политическую проблему. Но эта роль и это решение вытекают, в их понимании, из определенной культурно-исторической установки.
Русская революция покончила с Россией как частью Европы. Она обнаружила природу России как особого исторического мира. Но в настоящее время это не более как намек и задание. Цель евразийцев — реализовать его в исторической действительности.
Только утвердив себя как духовно и материально самодовлеющий мир, Россия организует наилучшим образом и свои отношения с Европой. Чтобы сблизиться с Европой, нужно стать духовно и материально независимыми от нее. И евразийцы утверждают, что Россия имеет все предпосылки к такой независимости. Она представляет своеобразную географическую среду, в своих простых, широких очертаниях резко отличную от дробного строения Европы. Основные географические зоны (тундра, лес, степь, пустыня) располагаются здесь как полосы горизонтально подразделенного четырехполосного флага…
Что самое важное — в ней есть самостоятельная культурная традиция, достаточно сильная для того, чтобы обосновать независимое от Европы культурное развитие. В традиции этой запечатлены начала, связанные с Востоком и чуждые Западу.
Евразия достаточно целостна внутренне таковой задачей. В истории ее неизменно возникали движения, которые сопрягали в политическое единство все пространство евразийского мира географического, всю область 'флагоподобного' расположения зон (скифская держава, гуннская, монгольская, русская). Единству политическому, возникающему с неизбежностью некоего природного факта, отвечает и единство внутреннее — взаимная тяга населяющих ее народов, некоторый строй 'национального мира', в ряде проявлений своих резко констатирующего с теми национальными ненавистями и отталкиваниями, которыми полна Европа.
Все это создает предпосылки для творчества. Но творчество это, проходя чрез этап обособления, в конечной цели своей должно быть направлено к универсальной задаче.
Чем своеобразнее мир, чем оригинальнее культура, тем больше своих особых вопросов он может поставить. И вопросы эти, примененные к другим мирам и культурам, освещают неожиданным светом эти последние. Возникает внутреннее движение, взаимное влияние, основанное на интенсивном общении понимание друг друга.
Народ не должен желать 'быть, как другие'. Он должен желать быть самим собой. Сократовский завет о познании себя остается в силе и тут. Каждый народ должен быть личностью. А личность единственна и неповторима. И как раз единственностью и неповторимостью своей ценна и для других.
Подражатель наименее импонирует. Самостоятельный творец внушает почтение и привлекает.
В восприятии европейских начал русские находятся в наименее выгодном положении. Начала эти создавались без их участия. Здесь они чувствуют себя не мастерами, но учениками. Европейские решения не вросли в их плоть и кровь. Восприятие их будет всегда механическим.
Не только для самих себя, но и для того, чтобы дать нечто ценное и важное остальному миру, Россия должна следовать своими путями. Евразийцы понимают эти пути как строительство особого мира России- Евразии.
Из всех культурно-исторических миров нашей планеты — это есть мир наиболее широкого и наиболее многостороннего участия государства во всех отраслях и во всех проявлениях жизни.
Говоря европейским термином, евразийский есть среда наибольшего развития этатизма. Это проходит чрез всю его историю. Необычная концентрация народных сил под покровом и водительством центральной власти характеризует историю кочевых империй, существовавших на том пространстве, которое теперь заселено русским народом. Эта традиция была воспринята Московским государством, в котором все было 'государево', от государя исходилось и делалось его именем. Огромные элементы централизма и хозяйственного имелись и в истории императорской России.
Глубоко знаменательна та форма, которую приняла в России 'социалистическая революция'. Она свелась к обобщению и обострению традиционно-русского централизма и этатизма.
Недостатки этой системы очевидны. Не преимуществом является возможность ставить и разрешать большие задачи, а также осуществляемое в ней первенство общего дела пред личной корыстью. Весьма вероятно, что в обоих этих смыслах русский опыт может оказаться полезным и для других культурно- исторических миров нашей планеты. Но в буквальном своем виде он к ним неприменим. Русский опыт вытекает из русской истории тех навыков, которые ею создавались, из того направления умов, которое ее сопровождало. Другие же миры жили своей, а не русской историей.
Тот этатизм, который проводят коммунисты, можно назвать этатизмом механическим. Огосударствлено все, без всякого разбора. Любое явление, стоящее не под государственным управлением и контролем, признается ненормальным и недопустимым.
Евразийцы признают огромное положительное значение этатизма. Они видят в нем основной стержень русской истории. Они уверены, что только широчайшим развитием государственной инициативы также и в хозяйственной области может быть обеспечено России достойное место ее в мире. Они знают также, что в очень многих вопросах именно Россия покажет своим примером, что может осуществить и чего может добиться государство.
Но механическому этатизму коммунистов они противопоставляют диалектический этатизм, то есть такой, который знает себе противоположное, осознает свои пределы. Не может и не должно быть огосударствлено все. Должна быть принципиально признана сфера, которая не подлежит 'национализации'.
