что предо мною другое доказательство, не только решающее, но волнующее до глубины души… Я имею в виду отмеченный уже в 'Руле' сборник 'евразийцев' 'Исход к Востоку'. Беззаветно верящие в Россию, проникнутые религиозным пафосом, эти выразители молодой русской мысли не только высказывают те же взгляды, но — что действительно до загадочности поразительно — говорят одними и теми же словами… Ни большевистский режим, с одной стороны, ни бездомное скитание на чужбине — с другой, не помешали разъединенным представителям русской интеллигенции слиться мыслью и словом в одном устремлении… дух русской интеллигенции остался свободным, не порабощенным страшным гнетом, разрушившим так много культурных ценностей'.
В истории евразийства 'идиллия' продолжалась недолго.
Лавры первого, выступившего в печати хулителя евразийства принадлежат Петру Рыссу. Впрочем, хула его была голословна. В статье о 'Смене вех', говоря о событиях нашего времени, он обронил следующую фразу: 'Быть может, потому, что мы живем в этих событиях, что мы участвуем в них, нет оснований надеяться, что в этой сумятице может родиться новое 'слово'. И потому так печально- претенциозна тоненькая книжка 'евразийцев' ('Исход к Востоку'), кокетничающих обломками идей 40-х годов' [15].
С конца сентября 1921 г. стал складываться антиевразийский фронт в эмигрантской печати. Далеко не все статьи, относящиеся к этому циклу, отвергали евразийство начисто. Наоборот, многие из них подчеркивали согласие с евразийцами в тех или иных пунктах. Но центр тяжести лежал в критике.
К. Мочульский, в противоположность евразийцам, не верил в творческие силы русского народа. Он говорил следующее: 'Вместо горького питья правды — снова 'вкусный лимонад' беспочвенных самообольщении. Мы знаем, чего не хотел, чего не принимал, чего не усваивал народ — все 'не' и ничего положительного. Мы знаем его ненависть к формам жизни (все равно к государственным, общественным, культурным), к укладу, к 'организации', ко всякому становлению. Мы знаем глухое недовольство (страшное 'безмолвие') народа и открытый мятеж. Мы знаем, что в никаком земном творчестве народ не участвовал, никакой воли, кроме воли к небытию, не проявлял. Какое же право имеем мы предписывать ему какую-то новую культуру и гадать об экономическом положении будущей России, в связи с мировым рынком?” [16]
Вот нигилизм — более полный и более существенный, чем нигилизм коммунистический! И это печаталось в 'Общем Деле' В. Бурцева. И с таким мировоззрением надеялись одолеть коммунизм. И полагали, что подобные воззрения могут подвинуть на действие кого бы то ни было, кроме отъявленных и безнадежных слуг ненависти и мести.
К. Мочульскому остались, видимо, чужды сокровища русского фольклора, созданные под непосредственным влиянием народного коллектива (см. хотя бы печатаемую евразийцами статью И. Савельева 'Своеобычное в русской фольклористике'). Для него невнятны те полные глубокого смысла 'формы жизни', о которых рассказывает русская этнография. Ему не было известно беспримерное во всемирной истории колонизационное дело русского народа, народное стихийное дело — выражение непреодолимой воли к бытию. А в экономической области — даже то, что было сделано русским народом (и другими народами Евразии) в 1920-х годах — разве это не оправдывает полностью евразийских 'гаданий' 1921 г. об 'экономическом положении' России?
На истории русского нигилизма, одним из проявлений которого являлось выступление К. Мочульского, нужно учиться трезвому и творческому оптимизму.
Ряд авторов отнесся в особенности критически к религиозно-богословскому устою евразийства. Марк Слоним свою статью заканчивал следующими словами: 'Особые пути культурного и исторического развития России пройдут не там, где их предчувствовали религиозные идеалисты и славянофильские эпигоны' [17]. Б. Шлецер заявлял: '….когда утверждают, как факт, 'расцвет богословской мысли', когда говорят, что 'православное богословие… накопило в своем существе неоценимые дары мудрости и откровения…', тогда мы вправе требовать от автора, чтобы от общего он перешел к конкретному, чтобы указал он нам на частные, отдельные примеры, на события и реальные явления' [18]. Таких указаний в евразийском сборнике Б. Шлецер не находил. Б. Мирский (г. Миркин-Гецевич; не смешивать с Д. П. Святополк-Мирским, в иностранной печати подписывающимся: Д. С. Мирский) в статье 'Смиренные скифы' с явным неодобрением говорил о евразийцах: 'Они зовут не к политическому совершенству, не к заветам современной демократии, а к вере, вещают о грядущей 'эпохе веры' [19].
Свои критические опыты Б. Мирский продолжил на страницах 'Еврейской Трибуны' (Париж). Здесь он приходил к заключению, что 'путь обязательный, единственный и для русского еврейства — не Евразия, а Европа… мне приходилось несколько раз намечать некую обобщенную еврейско-демократическую точку зрения в проблеме русского национального сознания; мне приходилось указывать, что в силу целого ряда причин еврейство русское всегда пойдет с Западом, и в общерусской жизни творческое западничество еврейства должно сыграть немаловажную роль' [20]. К настоящему времени (1931 г.) еврейство дождалось опровержения этих положений. Только что приведенному тезису (быть может, и не зная его) противопоставил прямо обратную программу единоплеменник Б. Мирского, обладающий не меньшим, чем он, публицистическим темпераментом, Я. А. Бромберг: 'Восточному еврейству пришла пора отказаться от роли равнодушного зрителя по отношению к ходу и исходу великого противоборства восточных и западных начал… И жертвы (имеются в виду события 1917–1921 гг. на Украине, в Бессарабии и Галиции. П. Н. С.) и зрелище бесславного угасания западного еврейства в мертвой трясине уравнительно-демократической пошлости должны побудить нас произвести твердый и недвусмысленный выбор, должны обратить наши взоры опять к вечно немеркнущему свету с Востока, ныне воссиявшему с костра самозаклания России… В данном конкретном случае можно уповать, что в евразийской концепции впервые получит органическое осмысление роковое, исполненное мистической и онтологической значительности сплетение судеб народа, пронесшего через века живое ощущение мессианского избранничества, с великой страной, в наши дни возложившей на себя, перед лицом духовно скудеющего и погибающего человечества, тяжкое бремя вселенского призвания, в основных своих устремлениях выходящего за пределы чисто мирских планов и перспектив в область иного, чаемого царства' [21].
Выставим же четкое евразийское утверждение: 'Европа' не есть 'единственный' путь для русского еврейства. И западничество не есть единственная для него возможность. Возможно и необходимо появление и развитие еврейского восточничества. С восточничеством этим евразийство должно быть в сотрудничестве и союзе.
На нечто подобное указывала уже статья С. Полякова-Литовцева в одном из номеров 'Еврейской Трибуны' [22]. Полемизуя с Б.Мирским, автор спрашивал: '…если Европа и еврейство, действительно, как бы прикованы к тачке рационализма… почему
России не искать особых от Европы путей во имя простой свободы духа, во имя великого права 'самоопределения' и выбора?.. Беда не в том, что евразийцы 'взыскуют града нездешнего' — это явление положительное. Без него 'град здешний' очень уж плосок и скучен. А в том, что, уносясь мечтою в 'высшие планы', эти люди имеют склонность квиетически мириться с неправдами, уродствами и мерзостью нашей 'юдоли'… Мы (т. е. евреи)… в крайности не впадаем. Мы твердо помним о земле даже тогда, когда стремимся к небу. Мы твердо верим, что правда в сочетании двух градов, здешнего и нездешнего, и мечтаем о чудесной лестнице между землей и небом'. С. Поляков-Литовцев возводил на евразийцев напраслину, говоря об их 'квиетическом примирении' с неправдами, уродствами и мерзостью. Но указание это в его статье производило впечатление формального отвода, рассчитанного на то, чтобы не разойтись начисто с сотрудником по журналу (Б. Мирским). Положительные же его утверждения вполне согласуемы, в данном случае, с принципами 'еврейского восточничества'; и суть просто евразийские положения [23].
Сказанное в достаточной степени характеризует те основания, на которых покоилась полемика с евразийством в эмигрантской печати в конце 1921 года. Это были: отрицание религиозной сущности и религиозного призвания России; неверие в творческие силы 'народа'. Возражения эти имеют для евразийцев не только исторический интерес. И сейчас они не лишены актуальности.
Тридцатые годы начались в России в обстановке некоторых материальных достижений, и еще больших страданий, и небывалых по настойчивости попыток угашения духа. В этих условиях евразийство
