себе в виде культуры, являющейся в той или иной степени общим созданием и общим достоянием народов Евразии. Но мыслима ли подобная общность культурного созидания и достояния в отношении романо- германцев и, например, негров банту или хотя бы малайцев?..
В каких же реальных формах может произойти тот 'переворот… в психологии' и будет протекать та 'борьба… без каких бы то ни было компромиссов', которая должна освободить неромано-германские народы 'от наваждения романо-германской идеологии'? Чтобы такая борьба могла осуществиться, из-под действия 'переворота… в психологии' должны быть обязательно изъяты, как мы стремились показать в предыдущем, романо-германские техника и наука. В противном случае романо-германские пушки весьма скоро и радикально возвратят самоутвердившийся народ под 'ненавистное иго'. Иными словами, 'переворот… в психологии' может касаться именно и только 'идеологии'… Кн. Трубецкой говорит об 'эгоцентризме, проникающем собою всю культуру романо-германцев' и 'заставляющем видеть во всех элементах этой культуры нечто абсолютно высшее и совершенное'. В эгоцентризме кн. Трубецкой усматривает 'роковой недостаток' романо-германской культуры. Его программа 'борьбы… без каких бы то ни было компромиссов' сводится именно к тому, что 'европеизированные неромано-германские народы при воспринимании европейской культуры вполне могут очищать ее от эгоцентризма'. Согласно сказанному выше, такая 'чистка' может относиться только к идеологии. И поэтому, если ставить вопрос о реальном осуществлении 'программы' кн. Н. С. Трубецкого, то следует задаться вопросом: возможно ли освободить от эгоцентризма национальную идеологию того или иного народа? Вспомним, что идеология, так же как и всякая иная 'культурная ценность', существует, поскольку она принята для удовлетворения определенного рода потребностей 'всеми или частью представителей данного народа'. Мыслимо ли, чтобы тот народ или та часть его, которая утверждает своим признанием самое бытие данной идеологии, отказалась бы от 'эгоцентризма' в оценке последней? Не представляется ли совершенно очевидным, что люди именно потому и приемлют ту или иную идеологию для удовлетворения своих духовных потребностей, что видят в ней 'нечто… высшее и совершенное'? И признать чужую идеологию более высокой и совершенной, чем своя собственная, или хотя бы столь же высокой и совершенной, как последняя, — не значит ли это отказаться от своей идеологии и тем самым устранить ее существование?.. Нам кажется, что в самом понятии 'идеология' заложен признак 'эгоцентризма'. И поскольку кн. Трубецкой чаемое им свержение 'тяжелого гнета' романо-германской культуры желает произвести путем очищения культур от 'эгоцентризма', идеи его являются столь же нереальными и отчужденными от эмпирической действительности, как и его мысль о возможности культурной эмансипации всего 'человечества'. Не служит ли лучшим доказательством правильности такого признания отношение самого кн. Трубецкого к проповедуемой им идеологии борьбы 'с кошмаром… всеобщей европеизации'? В той области, которой касаются его построения, он считает, что все 'противопоставления', вскрытые до него, 'не дают истинного решения проблемы и что истинное противопоставление есть только одно' — конечно, то, которое усматривает кн. Н. С. Трубецкой: 'романо- германцы и все другие народы мира, Европа и Человечество'. Не показывает ли это, что и сам автор разбираемой брошюры признает созданную им идеологию 'выше и совершеннее' всякой иной, касающейся тех же вопросов? Интересно, как докажет он возможность, чтобы не только отдельные индивиды, но и целые народы отказались от 'эгоцентризма', когда он сам в своей идеологии находится всецело во власти этого 'рокового недостатка'?.. Нужно признать категорически, что реалистическая и эмпирическая постановка проблемы эмансипации от 'неизбежности всеобщей европеизации' отнюдь не связана с отказом от 'эгоцентризма' со стороны тех народов, которые идут к подобной эмансипации. Не конец, но начало 'европеизации' связано с таким отказом. Именно тогда, когда народ начинает 'стремиться искоренить свою туземную культуру в угоду европейской', когда его интеллигенция начинает 'смотреть на самих себя, как на отсталых, остановившихся в своем развитии представителей человеческого рода' и оценивать 'свой народ и культуру… с точки зрения романо-германца', — именно тогда народ всецело отрекается от эгоцентризма и поистине перестает думать, что его собственная, 'туземная' культура есть нечто 'абсолютно высшее и совершенное'. В такой момент число самоутвержденных национальных идеологий миpa уменьшается на одну. Романо-германская идеология устраняет самобытную идеологию данного народа и заменяет ее собой. Такое явление произошло в отношении России при Петре Великом и позднее, когда в идеологическом смысле Россия распласталась на брюхе перед 'Европой'… При культурной 'эмансипации' народа должно происходить обратное. Народ возвращается к сознанию, что не какая-либо чужая, привнесенная со стороны идеология, но его собственная является 'высшей и совершенной'. Он проникается 'эгоцентризмом' он превозносит свою идеологию и ее превосходство готов действенно отстаивать перед лицом чужестранцев. Число самоутвержденных национальных идеологий мира увеличивается на одну…
Сказанное относится всецело к мыслимой культурной эмансипации России-Евразии. Эмансипация эта может быть обретена отнюдь не на путях противоположения 'Европы и Человечества', которое существует только в мистических чаяниях, и не путем очищения неромано-германских культур от элементов 'эгоцентризма', но в совершенно реальном противопоставлении эгоцентризму европейскому эгоцентризма евразийского. Залог осуществления подобной эмансипации именно в созидании, сознательном и бессознательном, действенного и творческого 'эгоцентризма' Евразии, который сплотил бы силы и подвинул их на жертвенный подвиг…
В БОРЬБЕ ЗА ЕВРАЗИЙСТВО
1920-е годы кончились. Тридцатые годы ставят перед евразийством новые и настоятельные задачи. Обращаясь к их разрешению, полезно не забывать и прошлого. Настоящий очерк анализирует это прошлое с одной из его сторон. Во все минувшие годы евразийцы воздерживались от полемики. Этого правила они придерживаются и ныне. Все последующее написано отнюдь не для полемики. Но для того, чтобы на фоне прошлого и на основе его вывести уроки на будущее. К тому же в настоящее время в идеологической области ясно многое такое, что было менее ясно в прошлые годы.
Библиографическая сторона этого очерка ни в одном из отделов не претендует на исчерпывающий характер. В частности, оставлены в стороне (за несколькими исключениями) отклики на евразийство, появившиеся в Советской России.
Первый евразийский сборник вышел в свет в начале августа 1921 г. Первые статьи о евразийстве были напечатаны в начале сентября того же года. Авторы статей не во всем соглашались с евразийцами. И все-таки, их рецензии имели скорее характер приветствий, чем критики. И. Н. писал в софийском издании 'Зарницы'[11]: 'Общий дух сборника, подкупающее воодушевление авторов, объединившая их идея — безусловно симпатичны…книга расшевеливает читателя… и предостерегает общественную мысль, склонную не столько ориентироваться на новых, сколько окапываться на старых позициях, от явно угрожающего ей окаменения и измельчания'. В том же духе высказывался В. Татаринов в рецензии, помещенной в берлинской газете 'Руль' [12]: 'Во всей книге чувствуется биение живой, пробуждающейся национальной мысли, которая теперь загорается повсюду — и в придавленной, рабской России, и в чуждой, холодной Европе… Что касается до общего значения идей и лозунгов, проповедуемых 'евразийцами', то оно, конечно, несомненно и велико' [13].
Еще более показательна статья И. Гессена 'Знамения', появившаяся на несколько дней позже в той же газете [14]. В ней автор рассматривает вышедшую в свет незадолго перед тем 'Переписку из двух углов' В. Иванова и М. Гершензона: 'Я предвижу, что отмеченная выше исключительность условий, в которых приведенные проникновенные строки написаны, может послужить доводом в пользу того, что такое настроение случайно, не показательно. Не стоит об этом спорить, потому
