отношений, проникнутых духом любви и неуклонным бережением человеческого достоинства. Однако содействие государства вере ни в коем случае не должно перерождаться в зависимость религиозных объединений (Церкви) от государства или государства от религиозных объединений (Церкви)' [61]. Эти начала были приняты в качестве руководящих евразийством, как целым. Из них можно усмотреть, что ни о какой организуемой государством 'борьбе' с 'иудеями, язычниками и христианами других церквей', с евразийской точки зрения, просто не может быть речи: государство должно относиться благожелательно и содействовать 'каждой вере, исповедуемой народами России- Евразии'. В то же время независимость Церкви от государства есть одна из основных ценностей, за которые борются евразийцы. В цитируемом документе по этому поводу сказано, между прочим, следующее: 'Между религией (Церковью) и государством не может и не должно быть государственно-правовых отношений или хотя бы финансовых связей. Именно для того, чтобы представители религии (Церкви) могли выполнять выпадающую на их долю роль народной совести, религиозные объединения (Церковь) должны иметь самостоятельный бюджет, независимый от средств государства… В области религиозной никакое принуждение недопустимо… государство воздерживается от вмешательства в дела религии'. Пред лицом этих выношенных евразийством положений, что сказать о 'критике', выдвинутой З. Н. Гиппиус? Эта критика характеризует самое З. Н. Гиппиус, а никак не евразийцев.
То же можно сказать и о нынешнем 'патриотическом' мировоззрении А. В. Карташева. Вот на что надеется А. В. [62]: 'Сила распада пойдет по линии свобод, может быть, даже по линии национального сепаратизма. Этого нужно ожидать… несостоятельна мысль… о превращении Красной Армии в национальную… нет, развал, самоистребление, самоуничтожение неизбежны в этой среде'. В своем 'патриотическом' рвении А. В. Карташев примирился, по-видимому, с распадом России ('этого нужно ожидать'). Евразийцы же уверены, что этого не произойдет. А. В. Карташев обрек на 'самоистребление' значительную часть народно-национальной силы России (Красную Армию). Она же на самоистребление не пойдет и отстоит государственное единство Евразии. Не самоистребление, но преображение этой среды есть решающий момент современности.
Полемика с евразийством в газете 'Возрождение' была продолжена опубликованием 26 января 1929 г. передовой под заглавием 'Бегство Чингисхана'. По всем данным, заглавие было придумано для сугубого уничижения евразийства. Редакция не знала, видимо, что Чингисхану действительно неоднократно приходилось бежать [63]. И каждое его бегство было этапом все большего укрепления его власти.
Нелегко привести в систему утверждения наших оппонентов. Критики очень часто противоречат друг другу. Сказывается это в деталях, сказывается и в более существенных вопросах. Для части 'демократической' критики евразийцы — реакционеры. В глазах 'правых' евразийцы 'тянут к тому, чтобы найти общую почву с революцией и общие задачи с большевизмом' (И. А. Ильин). Для Г. Ландау автор этих строк 'своим признанием 'Великой Русской Революции' стал 'обеими ногами на почву русского коммунизма, социализма и народничества' [64]. Для Б. Мирского 'философско- историческая полемика даже не требуется для определения политического лица евразийства, которое ясно и откровенно изложило свои политические взгляды, обнаружив их неприглядное реакционное содержание' [65]. Каково же отношение евразийцев к русской действительности? И. А. Ильин утверждает, что 'здесь идет разговор именно о приятии, о прекращении борьбы, о волевом преклонении, о приспособлении, о практическом фактопоклонстве' [66]. П. М. Бицилли находит, что евразийцы 'не столько считаются с действительностью, сколько 'утверждают' пророчески 'долженствующий быть', ибо он согласуется с их историко-философскими требованиями, — процесс' [67].
Какое же положение правильно: 'фактопоклонники' ли евразийцы или они пренебрегают действительностью? Ни то, ни другое: евразийцы, учитывая факты, стремятся преобразовать их. Столь же разноречивы мнения критиков относительно существа евразийской государственной идеи. Б. В. Спекторский в вышепроцитированной статье пишет следующее: 'Можно себе представить, каким неожиданным и ценным подарком для Запада оказался 'органический поворот к Азии', проповедуемый нашими евразийцами. Отцом их мысли является желание современной Европы (курсив Е. В. Спекторского). Вот почему ими так интересуются именно на Западе. Вот почему именно Запад предлагает им данайские дары'. Иными словами, по мнению Б. В. Спекторского, евразийцы являются слугами Европы. По мнению же польского критика евразийства Мариана Уздовского, посвятившего евразийству особую брошюру, 'обращено оно целиком к старой православной националистической Москве, столице Василиев и Иванов, которая подчиняла себе народы не для того, чтобы наделять их благами федерации или впитывать в них идеалы братства и общих государственных целей. Москва эта — прежде всего русская Москва, наследница Чингисхана, тысячью колоколов возвещающая о своем могуществе завоеванным народам, подчиняющая их своему игу, влюбленная в свою власть над ними' [68]. Другой автор, писавший о евразийстве по-польски, Вассан Гирей Джабаги, свою статью заканчивает следующими словами: '…евразийство не что иное, как только новый вид русского империализма, одетого в платья новой теории, с помощью которой русские националисты стараются сохранить наследство монархии от дальнейшего разложения' [69]. Где же тут правда: являются ли евразийцы слугами Европы или русскими империалистами? Ни здесь, ни там: евразийцы — верные служители идеи общеевразийской государственности как выражения стремлений и интересов евразийских народов, как воплощения 'общеевразийского национализма'. — Разногласия между оппонентами касаются и частностей: так, напр., передовик 'Последних Новостей' находил, что евразийцы 'рабски следуют своим предшественникам, славянофилам' [70]. А. А. Кизеветтер утверждал, что 'евразийцы совершенно напрасно набиваются в идейное родство славянофилам… Это глубокая ошибка, которую можно объяснить только тем, что евразийцы лишь поверхностно знакомы с сущностью славянофильского учения' [71] (!) Евразийцам остается предложить А. А. Кизеветтеру состязание в том, кто лучше знает славянофилов. Впрочем, мы полагаем, что в данном случае А. А. Кизеветтер ближе к истине, чем 'Последние Новости': несмотря на некоторые соприкосновения со славянофильством, евразийство является существенно новым учением.
Несколько более единодушны оппоненты в версии о том, чем вызвано евразийство к жизни. Версия эта формулируется фразой В. Шульгина, что 'евразийство есть вид злости' [72]. В передаче Милюкова — Изгоева она звучит так: 'Евразийство родилось в результате внешнего поражения и внутреннего разгрома, когда в русском обществе усилились национализм и вражда к иностранцам' [73]. — Им вторит Н. Чебышев: евразийство — 'порождение эмиграции. Оно подрумянилось на маргарине дешевых столовок, вынашивалось в приемных в ожидании виз, загоралось после спора с консьержкой, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и беженство застигли подростками' [74]. Как видим, в лице Н. Чебышева евразийцы нашли попутно учителя грамоты, и притом такого, в словах которого явно сказывается тенденция к 'материалистическому толкованию истории'. Всю эту концепцию евразийцы отвергают начисто. В оппонентах евразийства несравненно больше злости, чем в евразийстве. В этом может убедиться каждый, кто сопоставит общий тон евразийской литературы с тоном полемики против евразийства, скажем, в 'Возрождении', 'России', 'Новом Времени' и т. д. И не из злости родилось евразийство. Хорошо оно или плохо — евразийство есть выражение воли к созиданию и творчеству.
Хочу сказать несколько слов тем оппонентам, которые говорили обо мне лично. П. Н. Милюков утверждал: 'В своих теоретических построениях евразийство не свободно, заранее имеется задание, к которому притягиваются доказательства. В этом главная порочность интересного труда П. Н. Савицкого 'Россия — особый географический мир' [75]. Это же повторяет С. Варшавский: '… вся беда… в том, что не объективное научное исследование привело евразийского географа к выводу о существовании особого евразийского мира, а, наоборот, он предпринял исследование именно с целью доказать это положение' [76]. Могу заверить почтенных моих оппонентов: мои географические изыскания предшествовали моему евразийству; в своих географических занятиях 1910-х годов, еще никак не окрашенных евразийством, я пришел к выводу, который и постарался выразить в построении системы евразийской географии в 1920-х годах.
В литературе о евразийстве есть немалая категория статей и мыслей, которые не могут
