могли пройти несколько климатических и соответственно растительных полос, кроме того, присутствие горных цепей и вообще горных областей затемняет и отчасти изменяет общую картину явлений, тогда как Россия представляет одну обширную равнину, лишенную гор, с очень значительным — в несколько тысяч верст — протяжением с севера на юг…' (В. Алехин). С указанными чертами русской природы В. Алехин поставляет в связь то обстоятельство, что 'русские ученые, русские ботанико-географы дали в своих исследованиях массу ценного материала, а такие вопросы, как степной вопрос, вопрос о происхождении и безлесии степей, являются исключительно русскими… Я не говорю о том, что наука о почвах — 'почвоведение' — имеет своей колыбелью тоже русскую равнину, а своими основателями — известнейших русских ученых Докучаева и Сибирцева'.
Приведенный отрывок из работы Алехина, по содержанию своему и применительно к своей области, представляет прямую противоположность цитированным выше суждениям Архангельского. В одном отношении мысли обоих авторов являют 'параллелизм': оба они рассматривают 'русскую равнину' как 'месторазвитие' русской географической науки (в различных ее отраслях) и со свойствами русской равнины как 'месторазвития' сопоставляют определенные черты в развитии этой науки: малую выраженность 'тектонических' (геоморфологических) изучений (Архангельский), яркую представленность в ней изучений ботанических и почвенных (Алехин). Русская географическая наука — своеобразный мир, со своим языком и своей 'поэзией понятий'; как в свою очередь европейская географическая наука, в геоморфологическом своем уклоне, тоже представляет собой особый мир, имеет особый язык и свою 'поэзию понятий'. Характерно: в европейской науке ряд ботанико-географических и почвенных терминов выступает не переведенным, в русском обличье; примеры: toundra, podzol, tcherooziom; наоборот, русские работы по вопросам геоморфологии (тектоники) пестрят такими терминами, как 'горст', 'грабен', 'мульда'. <… >
От частного вопроса о развитии русской географической науки возвращаемся к вопросам 'геософии' в более общей постановке. Начнем с вопросов, касающихся России-Евразии. Смычка географии с историософией подразумевает наложение на сетку географических признаков сеток признаков исторических, которыми характеризуется Россия-Евразия как особый исторический мир… Черты духовно- психического уклада, отличия государственного строя, особенности хозяйственного быта не образуют ли 'параллелизмов' сетке географических различений? Установление и анализ таких 'параллелизмов' и является главным предметом геософин в ее применении к России-Евразии. В этих строках не будем ставить себе этой обширной задачи. Укажем только, что при возможности и наличии определения России как особого географического мира самое существование русской историософии как одной из важнейших магистралей русской культуры, историософии, для которой определение России как особого исторического мира является основной категорией мышления, — в этих условиях, повторяем, само существование русской историософии поставляет и обосновывает намеченную задачу…
Задача эта приложима не только к России-Евразии. Постановке проблемы нужно придать более общую форму. Не может ли всякий исторический процесс быть рассматриваем с точки зрения 'месторазвития'? Причем 'месторазвитие' (согласно сказанному выше) нужно понимать как категорию синтетическую, как понятие, обнимающее одновременно и социально-историческую среду, и занятую ею территорию.
Не присущи ли отдельным месторазвитиям определенные формы культуры [212], независимо от 'генетической близости' и расового смешения народов, населявших и населяющих каждое из них?.. Нужно заметить, что заимствование и подражание, независимое от 'генетической близости' и 'расового смешения', также должно быть относимо к началам месторазвития. Ведь если культура есть принадлежность 'месторазвития', то каждая социальная среда, появляющаяся (будь то в силу 'необходимости' или свободного 'выбора') в пределах данного месторазвития, может испытать на себе влияние этого месторазвития и со своей стороны приспособить его к себе и 'слиться' с ним не одним, но двумя путями: 1) путем непосредственного взаимодействия между названной социальной средой и внешней обстановкой; 2) путем того же взаимодействия, осложненного привступлением культуры, уже ранее создавшейся в данном месторазвитии. С обеих этих точек зрения могут быть, например, рассмотрены:
'китаизация' народов и групп, проникающих в китайское месторазвитие (внутренний Китай с прилегающими одноприродными землями),
'индизация' пришельцев в Индию,
'иранизация' народов — пришельцев в Иране,
'мессопотамизация' народов и групп, проникавших в Мессопотамию, происходившие до тех пор, пока разрушением оросительной системы Мессопотамия как особое 'месторазвитие' не была уничтожена,
'египтизация' пришельцев в Египет,
'византизация' болгар,
'европеизация' венгров (венгерская степь как-никак есть степь островная, подчиненная закономерностям европейского 'месторазвития'),
'романизация' германцев, проникших в латинский orbis terrarum (последняя может быть определяема как особое месторазвитие),
'степизация' пришельцев из лесной полосы в степи (казаки!),
'тундризация' пришельцев с юга в тундре [213].
Наряду со взаимодействием со средой, в этих явлениях, рассматриваемых в целом, имели, конечно, значение начала 'генетической близости' и 'расового смешения'… Однако в определенной степени и в определенных случаях также расы и 'расовые' признаки должны быть рассматриваемы как принадлежность месторазвития: раса создается, 'взращивается' месторазвитием и в свою очередь определяет его; месторазвитие формует расу; раса 'выбирает' и преобразует месторазвитие. Несомненен тот факт, что при посредстве перечисленных и подобных им процессов культурные традиции оказываются как бы вросшими в географический ландшафт, отдельные месторазвития становятся 'культурно-устойчивыми', приобретают особый, специально им свойственный 'культурный тип' (конечно, существующий не вечно, но в определенных пределах; ничто ведь не вечно в мире; и, как культуры, преходят и материки, только в других сроках; и геология свидетельствует, что там, где высятся материки, были океаны; а перед тем — иные материки).
Возможна еще одна смычка географии с историософией. Понятие 'месторазвития' нужно сомкнуть с понятием культурно-исторического типа Н. Я. Данилевского: 'Формы исторической жизни человечества, как формы растительного и животного мира, как формы человеческого искусства… разнообразятся по культурно-историческим типам… Эти культурно-исторические типы или самобытные цивилизации суть: 1) египетский, 2) китайский, 3) ассирийско-вавилоно-финикийский, халдейский или древнесемитический, 4) индийский, 5) иранский, 6) еврейский, 7) греческий, 8) римский, 9) новосемитический или аравийский и 10) германо-романский или европейский… каждый развивал самостоятельным путем начало, заключавшееся как в особенностях духовной природы, так и в особенных внешних условиях жизни, в которые он был поставлен' (Н. Я. Данилевский).
Каждому из этих типов соответствует 'месторазвитие'. Одни из этих месторазвитий — 'большие', другие — 'меньшие'. Классификация месторазвитий определила б, быть может, и несколько иную систематику перечисленных 'культурно-исторических типов', чем простое поставление их в один ряд. В западной половине Старого Света три больших месторазвития очерчены твердо: 1) переднеазиатско- африканское (с Северной Африкой), 2) средиземноморское, 3) европейское. Два последних месторазвития Н. Я. Данилевский сопоставляет в следующих словах: 'В культурно-историческом смысле то, что для германо-романской цивилизации Европа, тем для цивилизации греческой и римской был весь бассейн Средиземного моря' (Данилевскому не хватало слова; отсюда неопределенность: 'то'… 'тем'. Это слово и есть 'месторазвитие'!).
Как легко усмотреть, имеются страны, общие нескольким из названных месторазвитий; так Северная Африка и западная часть Передней Азии общи 'переднеазиатско-африканскому' и 'средиземноморскому' месторазвитиям; территория южной части Пиренейского полуострова входила в перемежающемся порядке
