Некий молодой человек увидел проходящую женщину, не мог сдержать своего вожделения, и, применив силу, овладел ею. С моральной позиции этот поступок отвратителен, то же самое об этом поступке говорит и закон. Ну, а если поступок другой. Некто, используя свое красноречие, доверчивость девушки, затянул ее в свою паутину и, использовав, бросил, да еще с ребенком, а обманутая кончила жизнь самоубийством. Как с моральной позиции? Отвратительно? А закон молчит. Следовательно, моральный преступник остается уважаемым членом общества.
— Ну, в старые времена виновник рисковал умереть на поединке, — вставил Володя.
Я кивнул:
— Или сам убить отца, брата, жениха обиженной им девушки. Но возьмем другой пример. Некто жадный к деньгам и к тем удовольствиям, которые он может на это купить, и, используя специальные знания и способности, вскрыл сейфы в сберегательной кассе и похитил, скажем, 100 тысяч. Мораль его осуждает, а как же: он вор, а отношение к ворам неизменно. Похититель чужого имущества. Что говорит закон? Закон его преследует, судит и осуждает. Теперь возьмем другой случай. Некто с целью приобретения тех же денег и славы выдвигает заведомо ложные псевдонаучные теории, внедряя их в жизнь и устраняя препятствия любыми средствами. В результате — доверившаяся ему страна теряет миллионы, миллиарды рублей, ценных людей, ценные идеи и отстает на 20, а то и 50 лет? Как это выглядит с точки зрения морали?
— Но это все же не одно и то же, — возразил Володя, — с одной стороны, явное хищение, а с другой…
— Тайное, — засмеялся я.
— Но ведь он, этот ученый, мог и ошибиться.
— Мы говорили не об ошибках и заблуждениях, а о заведомом введении в заблуждение, и в связи с этим всяческое устранение соперников и, как это сейчас говорят, инакомыслящих. Итак, что по этому поводу говорит мораль? Закон молчит?
Андрей пожал плечами.
— Кто его знает, он все же ученый?
— А мне-то казалось, он прежде всего человек. Но я привел самые яркие примеры, а если же по мелочи-то… Поэтому я и сказал: «Кто безгрешен — пусть бросит камень».
Вы помните, я как-то мельком сказал о смерти Ваньки Рытого, танкиста. Но Ванькой он был для меня, мы очень хорошо знали друг друга. А так это был Иван Трофимович Рытов, инвалид Отечественной войны, кавалер восьми орденов. В 41-м, искусно подделав документы, он увеличил на год свой возраст и пошел на фронт. Он имел десять классов образования, что в то время встречалось нечасто, попал в танковую школу… Дважды горел в танке шел на таран, и вообще был удивительно бесстрашным человеком. Ему как-то удалось пронести в лагерь фото, где он изображен в форме и с орденами на фоне танка.
Коренастый, широкоплечий, с крупной круглой головой, форму которой не обезобразила даже лагерная стрижка, он был ниже среднего роста и очень подвижен. А сидел он по какой-то воинской статье, которую заработал после войны. Точно не помню, но что-то вроде оскорбления действиями старшего по званию, какого-то начфина, по-моему, майора, обвешанного орденами, как новогодняя елка игрушками…
Он был очень хорошим другом, этот маленький танкист, из тех, кто «готовы положить животы свои за друга своя…».
В это время умирал от истощения еще один человек, тоже фронтовик, но старше меня и Ваньки. Он был много раз ранен, но роковой для него была контузия, из-за последствий которой он часто попадал в изолятор, на триста граммов хлеба и баланду на четвертые сутки. И Гаврилов, такой была фамилия этого человека, дошел…
Это тоже особое жаргонное слово — дошел, фитильнул… У него были опухшие ноги и обтянутый кожей скелет. И вот Ванька повел его к доктору Хигу.
Хиг — хирург, еврей по национальности, потерявший жену, мать с отцом и своих детей, отправленных в душегубку в связи с национальной принадлежностью. А сам Хиг, майор медицинской службы, полевой хирург, воевал с 41-го по 45-й. В 46-м он был назначен в спецгоспиталь, где лежали военные преступники, чины СС. И тогда доктор Хиг в первый же день своего дежурства, побеседовав с каждым из них, ибо превосходно говорил по-немецки, сделал восемнадцать уколов, в связи с чем восемнадцать бывших эсэсовцев тут же умерли.
На суде обвинитель ссылался на то, что это были безоружные и больные военнопленные. Хиг на это обвинение только пожал плечами: «Разве мои дети и старики были вооружены и агрессивны?» Короче, ему дали десять лет.
Осмотрев Гаврилова, Хиг пробормотал:
— Белки, жиры и углеводы. Ему надо мясо, жиры, рыбу, сахар или он умрет…
Надо… Ишь ты! Мало ли что кому надо! А где взять? В зоне был спецсклад, в нем хранились продукты для солдат ВОХРы. Было мясо, рыба, масло и мешки с кусковым сахаром.
И вот Ванька Рытов, скрытно, ничего никому не говоря, через чердак залез в этот склад…
Или его кто-то все-таки видел, или его засек солдат с вышки, склад-то стоял под охраной вышки, но туда ринулись четверо солдат и двое надзирателей. Пойманный на месте Рытов пытался сопротивляться. Но их было шесть откормленных бездельников, а он был один, уже высушенный голодом и холодом…
Они затоптали его сапогами насмерть. Во время боя был разорван мешок с сахаром, и сахар был весь в ржавых пятнах крови. Впрочем, умер он спустя сутки в больнице, так и не приходя в себя. В покойницкой они лежали вместе с Гавриловым, который вскрыл себе вены.
Фитилей, доходяг было очень много. Это было вполне закономерно, ибо надо было выполнять план, а еды давали еле-еле…
…Недавно, уже в этот период, я смотрел кинофильм «Обыкновенный фашизм», и одно лицо, лицо замученного старика напомнило мне случай, который произошел со мной в Эрмитаже.
Проходя по залу, где лежали, висели, стояли разнообразные часы, я краем глаза заметил полного, приземистого старца, что-то поясняющего двум мальчикам лет двенадцати-тринадцати… Вообще, я любил целыми днями бродить по огромным залам дворца-музея, наполненного овеществленными идеями.
Идеи воплощались в могучих телах античных героев, в таинственных светотенях картин, в сложных символах ювелиров и чеканщиков и в самих залах и переходах знаменитого дворца. «Здесь мертвые языком живым учат живых жизни». Эта надпись находилась не здесь, в другом месте, но она была бы более чем к месту и здесь.
Я подошел к витринам и начал рассматривать бледные акварели неизвестного художника, прикрытые от света черной занавеской. И вдруг я услышал тихое: «Простите…»
Я повернулся, и снова увидел полные любопытства глаза тех двух мальчиков, а потом — изборожденное морщинами лицо старика, обрамленное большой гривой седых волос. Старик несколько мгновений пристально смотрел мне в глаза и повторил:
— Простите… Я не мог ошибиться… Я вас узнал…
Что-то в этом лице было мне знакомым, и я уже твердо знал что этот человек оттуда, из лагерей. У него в глазах было то самое особое, что отличает всех оттуда…
— Я — Шувалов, — проговорил старик.
…И тогда сквозь черты полного, несколько оплывшего лица выплыло другое. Он вылавливал из сточной канавы головы и требуху моющейся на кухне камсы и собирал все это в ржавую консервную банку. Рваная, засаленная телогрейка была надета прямо на голое тело и затянута на животе скрученной втрое железной проволокой. Такие же ватные брюки еле-еле покрывали икры, обнажая высохшие щиколотки тощих ног.
— Ты кто? — спросил я.
— Заключенный Шувалов Н. Ф., статья 58, пункт 10, срок 10 лет, — неожиданно выпалил он.
Я даже смутился:
— При чем здесь статья, срок… Мы все здесь со статьями и со сроком. А на свободе ты кем был?
— Я-то? — развел руками Шувалов. — Я преподавал в университете историю.
