кларнетист. Он учился, а Петров его учил, читал лекции и наглядно показывал.
И вот Теныпин режет грыжу, аппендикс и, самое главное, язву. И еще занимается травматизмом. В санчасть привозят придавленных, резанных, рубленных, колотых, полумертвых, и Петров, и Теньшин работают с ними. Но Теньшин моложе, в нем уйма сил, он делает сотни и даже тысячи операций… «Он видит кончиками пальцев, он — врожденный врачеватель и хирург», — говорит о нем Петров. И Теньшин режет, лечит, спасает. Это кларнетист-то! Ибоформально этот незаурядный врач, целитель и хирург был не более чем музыкант, кларнетист и очень далек от медицины.
Такова Колыма, страна чудес.
Я стоял у большого газетного стенда и со странным увлечением читал статью о свекловодстве. А странность всего этого была в том, что я, во-первых, никогда не интересовался свеклой и, во-вторых, в том, что статья-то была обыкновенной, начетнической. В ней с апломбом сообщалось о прописных истинах: «Свекла — это…» «ее необходимо…» и так далее. Но, вернее всего, все заключалось в густой тени, которая создавала отрадную прохладу именно там, а вокруг палило беспощадное солнце. Самолет, на котором я должен был лететь в Окарем, стоял в 25–30 метрах, готовый к вылету. Но до отлета оставалось сорок минут, и я читал статью о свекле.
По этому маршруту летала старая испытанная «Аннушка» — довольно крупный биплан с железными скамейками вдоль бортов и дверью на обыкновенной защелке, как будто это был не самолет, а грузовик, приспособленный для перевозки людей. Впереди перед тусклыми, запыленными стеклами кабины, у своих рычагов и приборов сидели пилоты, а весь полет продолжался только тридцать пять минут. Слева снизу желтели бесконечные пески пустыни, а справа — море.
Мне часто приходилось летать по этому маршруту. Рядом с Окаремом в песках мы строили колодец. По туркменским понятиям, он был неглубокий, этот колодец, всего сорок метров. Но вокруг него коварные зыбуны, пески, по многим своим качествам напоминающие скорее воду. Зыбун проскальзывает сквозь пальцы, сквозь узкую щель и в считанные секунды может заполнить многометровое жерло колодца и перелиться… именно перелиться через край. Под микроскопом песчинки представлялись идеально гладкими и правильными шариками с тусклым металлическим блеском.
И мы возились с этим колодцем, против всех правил, слишком долго. Постоянно ломалось оборудование, и я летал в Красноводск что-то подварить, заказать, достать. И вот сейчас, с билетом в руках, я увлеченно читал о том, что свекла есть важная техническая культура, и что она, то есть свекла, занимает важное место в народном хозяйстве СССР.
Я читал, приятно остывая в густой тени могучего платана. А билет на самолет лежал у меня в кармане распашонки. А я читал о свекловодах. Статья, по-видимому, имела некие гипнотические свойства, потому что я прослушал монотонное сообщение диспетчера о рейсе в Окарем и очухался только от рева мотора. Схватив стоящую рядом сумку, в которой лежала новая водопомпа для дизеля, я выскочил на площадку и увидел свой самолет, бегущий по дорожке. Я растерялся: черт знает что! Самолет оторвался от земли и начал набирать высоту. И вдруг на высоте ста — ста двадцати метров он как-то внезапно завис в воздухе, как зависают над цветком большие шмели, а потом, заваливались на хвост, рухнул на землю.
Я судорожно проглотил что-то сухое и жгучее, ободравшее глотку, и, не чувствуя тяжести сумки, побежал через поле к самолету. Погиб только один из пассажиров, и был тяжело ранен второй пилот. Остальные отделались переломами рук, ног и ссадинами.
Какая-то мистика… Причем здесь свекла и свекловодство! Но ведь факт остается фактом, я по натуре очень нетерпелив, не люблю ждать, и, если бы не эта самая статья, я бы, не обращая внимания на жару, ходил бы у самого самолета, ежеминутно поглядывая на часы и вслушиваясь во все объявления аэродромного радио. И сейчас бы меня везла одна из санитарных машин.
Почему я вспомнил об этом? А потому что таких случаев в моей жизни было несколько, и они запечатлелись в моей памяти. Об одном случае я уже рассказывал в начале своего повествования, когда я переносил деньги из бригады Султан-Гирея в артель Примака.
Еще один случай — тоже в Туркмении. Снова хочу рассказать о колодцах. Тех самых — 200, 300 метров.
Я ехал по вызову колхоза инспектировать колодец. Он почему-то перестал давать воду. Производить ремонты глубоководных колодцев было очень выгодно, хотя и предельно опасно, так как способы, которыми крепили стены, никак нельзя было назвать лучшими. Но как бы там ни было, а мы ехали на колодец. А в него надо было спуститься.
Спускали человека верблюдом, то есть от верблюда, стоящего в трехстах метрах от колодца, тянулся трос. Этот трос проходил через чарх, так по-туркменски зовется желобчатое колесо типа большого ролика на оси, а ось проходила через две доски, вкопанные под особым углом, так что чарх находился над центром колодца. А эти доски вместе с чархом назывались угоном. На конце троса — кованый крюк. На крюк клали крепкую палку, человек садился на нее и повисал над черной трехсотметровой пропастью Потом верблюда вели к колодцу, и трос с человеком опускался на дно. Тут надо заметить, что, когда строишь колодец сам, это одно дело. Когда же спускаешься в колодец, построенный неизвестно когда и кем, это совсем другое дело. Были случаи, когда спускающиеся в колодцы мастера внезапно теряли сознание. По всей вероятности, они попадали в какую-то газовую зону, а может быть еще во что-нибудь. И, кроме того, были легенды, страшные и экзотические легенды пустыни. Человек не суеверен, когда он сидит в салоне, закинув ногу на ногу, с чашечкой кофе и рассуждает обо всех этих вещах с модной ироничностью. Но, когда он встречается с чем-то темным или таинственным и даже просто скрытым: глубиной, темнотой или, наоборот, высотой и пространством, из тайников его подсознания всплывает махровое суеверие: огромные белые спруты, змеи или еще более фантастические существа, выходящие прямо из стен.
Но есть такое русское слово — надо.
Ехать в кабине, нюхая горячие испарения бензина и слушая надсадный вой мотора, удовольствие, прямо сказать, ниже среднего, и я ехал в кузове, сидя на рулонах мягкой кошмы.
Пустыня — это конечно, не тайга и не джунгли, но и там, в тайге, можно ничего не увидеть и даже не заметить, если не умеешь видеть и наблюдать. Но если умеешь, то все живет бурно и жадно. Живет и пустыня. То на бархане покажется тройка-четверка грациозных джейранов, так сказать, небольшой гарем, который вывел на прогулку круторогий самец, то в тени крученых стволов саксаула увидишь пеструю ленту змеи или жабью морду варана…
Кстати сказать, обитатели пустынь совершенно не боятся машин. Я видел целый кошачий выводок, важно шествующий мимо работающего бульдозера, или джейрана, трущегося о кузов машины. Но стоит только показаться человеку, как все исчезает. Младшие братья боятся своего хищного и вероломного старшего братца.
Когда мы подъехали, навстречу нам, протягивая обе руки, шагнул высокий сухощавый туркмен с белой как снег бородой. Потом, вглядываясь в резкие морщины на его темном лице, я понял, что ему не менее восьмидесяти — восьмидесяти пяти лет. Хотя он был тверд в походке и имел острие и пристальные глаза охотника. Он, осторожно щупая косточку большого пальца, пожал мне руку и пригласил под навес. Чай… Чай и кусок лепешки — это то же, что хлеб и соль по-русски.
Но я хотел вначале покончить с колодцем, спуститься в него посмотреть и определить, что надо делать. Но старый туркмен отрицательно покачал головой, показав на разложенный по кошме достархан.
— Чай пьем, лепешка кушаем, отдыхаем, Богу молимся, потом на колодец идем.
А колодец был в пятидесяти-шестидесяти метрах. Я видел оголовок, утюн с чархом, верблюда и какого-то мальчишку. Но туркмен добавил:
— Колодец — не джейран и не шакал, бежать не может. Он подождет.
Чай в Каракумах пьют, в основном, зеленый, и, когда привыкнешь к нему, всякий другой кажется безвкусным и пресным. На достархане лежали стопки лепешек, куски прозрачного набата, вяленая дыня и блюдо с каурмой.
Прошло минут пятнадцать. Я уже почувствовал знаменитое чайное умиротворение, как вдруг раздался глухой, но довольно громкий хлопок, а потом какой-то хлюпающий и шипящий звук, и земля под нами вздрогнула и поползла. Я вскочил на ноги и, отступая, резко повернулся. Ни оголовка, ни утюна над колодцем не было. Исчез и верблюд. Как-то я увидел мальчишку, который на четвереньках лез по внезапно