появившемуся песчаному склону. И еще над тем местом, где был колодец, кружился высокий песчаный смерч.
Я взглянул на хозяина. Стоя на коленях, он молился, держа перед лицом ладони рук и шепча арабские словеса, а из склоненного на бок чайника лилась тонкая струйка чая.
— Оминь! — громко произнес старик, проводя руками по лицу. — Оминь, гость мой, садись… Садись, чай пить будем. Нет больше колодца, колодец обвалился.
На его месте была глубокая и широкая воронка, быстро засыпаемая песком. Когда, спустя год, я проезжал мимо, там почти не осталось следов, так, еле заметные углубления.
А если бы я все-таки спустился в колодец?.. Тогда бы был «оминь», как сказал старик, и на этом бы все кончилось: и моя история, и мои воспоминания. Все.
А может быть, обо всем этом, о чем я рассказываю, надо молчать? Мало ли что с кем было! Мало ли какими путями идет человеческая история!
Но ведь тот, кто не знает прошлого, не осознает настоящего и лишен предвидения будущего. Откуда они, пустоглазые молодчики, что в поисках мертвого золота раскапывают братские могилы погибших солдат, норовя найти что-нибудь на продажу? Не они ли расстреливают обелиски над могилами? Не они ли, по-крысиному, в погоне за удовольствиями, готовы продать в рабство свою мать и убить отца? А не они ли, расталкивая всех локтями, лезут поближе к сосцу со сладким молочком? А не они ли…
Поэтому я буду рассказывать. Мерзавцы во все времена одинаковы, они только сменили одежды, изменили прически. А я хочу чтоб вы их знали.
По-видимому, я так и остался максималистом. Любовь и ненависть — такие чувства, которые, на мой взгляд, не могут иметь полутонов. Если бы в океане не было берегов, он затопил бы все. Если человек не имеет рамок, если он равнодушен ко всему, кроме своих удовольствий, он вовсе не человек, а чума, и к нему нужны санитарные меры. Человеку нужно знать свои пределы.
У меня была знакомая женщина, а у нее сын… Не помню, что он там такое натворил, не то это была какая-то драка, не то превышение обороны, но мальчишку посадили и дали два года. Ну, а мать ходила к нему с передачами и на личные свидания.
И вот однажды она пришла с такого свидания сильно расстроенная, сама не своя.
— Что-нибудь с Сашкой стряслось? — встревожился я.
Она махнула рукой:
— С ним все нормально, но там такое произошло, что и рассказывать неудобно.
А произошло следующее. В очереди на свидание с сыном стояла еще одна мать. Сынок у нее имел пять лет за фарцовку…
— Когда через три дня пошла назад, снова вижу я ту женщину. Вся в слезах, почти обезумевшая. Спрашиваю: «Что случилось?» Она, конечно, сначала молчала, а потом все рассказала: «Пришла, — говорит — на свидание, а он на работе. Ну, я к его приходу стол накрыла, все приготовила домашнее, а о делах с ним ни слова, думаю, ему и так здесь невесело. А он ест и о девках своих расспрашивает. А потом, уже вечером, я постелила себе постель и легла, а он все ходит по комнате и ходит, и на меня поглядывает… А потом остановился около меня и говорит: «Ты что улеглась здесь? Раздевайся как положено и ложись со мной». Я сначала ничего не поняла, так он мне матом пояснил: «Я, мол, тоже живой, а с тебя кусок не отпадет». Так я в коридоре всю ночь и просидела, а утром — вон оттуда. Сейчас иду и не знаю, что делать, рассказать отцу, или нет.
Вот какую историю рассказала мне моя знакомая. Я и сам потом видел этого парня. Мне показал его вскоре освободившийся Сашка, сын моей знакомой.
Никаких признаков дегенерации или идиотизма на лице этого парня я не заметил. «Он — крутило», — резюмировал Сашка. — «Что значит крутило?» — переспросил я. — «Сильно деловой, — пояснил он, — сейчас вот в лагерной библиотеке работает».
Вот как… В библиотеке… Я подумал: а что бы было, если бы такой тип появился раньше в ГУЛАГе, в том самом страшном ГУЛАГе… Его бы просто разорвали на куски и выбросили в предзонник собакам.
Ну да, ну, конечно, и я видел осатанелых от вожделения взрослых людей и знаю этих «лысенковцев» от психологии, которые, изрядно поужинав и посетив спальню своей откормленной и готовой к услугам половины, изрекают научные сентенции об абсолютной безвредности и даже пользе воздержания. Но того все-таки разорвали бы и бросили собакам…
Ну, а что говорят по этому поводу либералы и снобы от юстиции? Может, в порождении таких типчиков тоже виноват Берия или секретные циркуляры? Но сноб начинает издалека: «Видите ли… человек — это очень сложно…»
Вот как? Значит, сложно? Ну, спасибо. А то я, бездипломный дурак, думал, что все это очень просто, вроде заводной игрушки. «Зло всегда порождает зло», — продолжает сноб. Ну что ж, тифозная вошь тоже жаждет крови, почему же ее убивать? Нет, человек без рамок опаснее любого чудовища, ибо он наделен большими возможностями. Остановить такого, с позволения сказать, человека, можно только устрашением, ибо он, как упрямая и зловредная скотина, понимает лишь палку. Он бесстыден и бессовестен, но чувствует боль и боится; ее. Вы говорите, что он исправится, прочувствует, поймет? Ничего подобного. Он жаждет удовольствия, ему нужен оргазм, ему наплевать на всех матерей на свете и на отцов тоже, как, впрочем, и на весь мир, лишь бы вкусить сладенького. Его нельзя уничтожить? Тогда его надо превратить в пожизненного раба. Он смертельно опасен.
Когда-то кто-то меня спросил: откуда же брались все эти надзиратели, начальники, конвоиры, садисты и убийцы? А вот из таких молодчиков. Вы говорите: всепрощение, непротивление злу? Так они только и ждут этого. Они этим и держатся. Они — главная опасность, с которой нельзя шутить. Понять и простить можно человека, а это не люди. Только боль и страх держат их в рамках.
Вы полагаете, что, разложив атом и узнав теорию относительности, человек стал добрее и лучше. Ничего подобного. Интеллект холоден и беспристрастен. Он — как электронная машина высшей сложности: да, нет, выгодно, невыгодно. А мораль — это уже эмоции, а эмоции для дела вредны.
А вы можете представить себе мир без эмоций? Это будет жуткий мир, и люди начнут пожирать друг друга. А что? — тот же животный белок, какая разница чей, свиной или человеческий? А остальное — устаревшая мораль и эмоции.
Нельзя поощрять подлость и жестокость. Мерзавцы не ошибаются. Они так живут. Это способ их существования.
Когда я рассказывал о папе Коле, я упоминал некоего Фому. С ним связана история побегов, причем случай-то был необычен. Как был необычным человеком и сам Фома. Не апостол Фома, не Фома из Аквината и даже не Фома Гордеев. Это был совсем другой Фома — Фома-дурак, Фома-чокнутый, Фома- помоечник. Так звали человека, беспрестанно копающегося на скудной лагерной помойке. Массивный и крупный, он торчал либо на помойке, либо сторожил у дверей кухни, выхватывая прямо из ведер очистки картофеля, соленые потроха рыб и заглатывал их с невероятной стремительностью. Поговаривали, что он ловил и пожирал крыс. На работу за зону его, как правило, не брали: кому нужен был чокнутый! Правда, Фома считался абсолютно безвредным и безопасным, и конвоиры, взяв его на работу, развлекались, бросая куски хлеба и заставляя плясать в обнимку с тяжелейшей трамбовкой. Хотя Фома внешне и не выглядел богатырем, но был силен, и это объясняли тем, что вообще все чокнутые наделены невероятной силой. Как бы там ни было, эта сила позволила ему пристроиться у самой вахты, чтобы отбивать сигнал «подъем», «развод», «проверка», «отбой». Отбивались эти сигналы ударами по рельсе. Фома махал тяжеленной железякой до тех пор, пока его не останавливали. Он был как включенный механизм: пока не выключишь — будет работать.
Зимой Фома спал в котельной, потому что в бараки его не впускали из-за невероятной вони, которая исходила от него, а летом по его одежде ползали не только вши, но даже черви. Впрочем, летом Фома спал прямо под сигнальной рельсой в конуре, которую для смеха соорудил ему старший нарядчик. Ходил Фома зимой и летом, так сказать, «одним цветом»: в огромных с загнутыми носками валенках, ватных штанах, которые мешком свисали у него на заду, в телогрейке, надетой на голое тело, и в рваном армейском бушлате поверх нее. Волосы на голове раз в два месяца ему выстригал комендант крест на крест: со лба к затылку и от уха к уху. Борода на его черном от грязи лице росла какими-то клочьями, а на самом подбородке не росло ничего. И подбородок был голый и крупный.
