– Да, чтоб как на маскараде…
– Никакого маскарада! Почему-то все по-настоящему органичное становится маскарадным, а эта усредненность вроде джинсов… Ладно, не в этом суть. – И, поставив на тумбочку стакан, Чеснов полез на женщину; она тоже успела поставить свой стакан, раскрылась, возбужденно задышала. «Как это быстро у нее, – удивился Чеснов, стараясь возбудиться сам. – Или вид делает?»
Через пятнадцать-двадцать минут снова лежали рядом, глядя в потолок. Отдышавшись, Чеснов перевел взгляд на часы. Половина первого ночи. «Еще часа два можно». И спросил:
– Лариса, ты говорила, вы с мужем… с бывшим мужем в одной квартире…
– Да.
– А у вас близость бывает?
– Бывает.
Разговаривать после секса она явно не хотела. По крайней мере – не хотела об этом. Но Чеснов не мог не говорить. Ради этого, по существу, он все и затеял.
– А мужчин у тебя много было? После развода, я имею в виду…
Лариса села на кровати. Спустила ноги.
– Меньше, чем хотелось бы. – И пошла в душевую. Зашумела вода.
«Сейчас оденется и уйдет», – решил Чеснов; сразу потянуло спать.
Он поднялся, подошел к столу. Налил водки. Довольно прилично – граммов сто. Хотелось опьянеть, чтобы быстро, легко уснуть. Разорвал упаковку с колбасной нарезкой, вытянул три пластинки, свернул в трубку. Выдохнул из груди воздух, влил в себя водку. Приятно, как положено, перехватило дыхание. Мотнул головой, сунул в рот трубку из колбасы. Разжевал поистершимися, с частыми пломбами, зубами.
– Хорош-шо, – произнес.
– Что?
Лариса стояла у двери душевой. Обнаженная и соблазнительная при слабом освещении… Чеснов почувствовал прилив возбуждения, но теперь оно было уже неприятно – в паху стало покалывающе давить. «Староват я часами этим заниматься». А вслух сказал:
– Выпьешь?
– Глоточек.
– Глоточки разные бывают. Один мой знакомый, профессор филологии, полстакана одним глотком мог…
– У меня поменьше, – с улыбкой перебила Лариса, подошла к столу. – На донышко… Хватит.
Выпила и вернулась на кровать. Уходить, видимо, не собиралась.
Чеснов лег рядом с ней, потянулся. Погладил себя по груди, животу.
– Не предохраняться не боишься? – спросил без внутренней борьбы, уже совсем не стесняясь.
– В каком смысле?
– Забеременеть.
– Не боюсь. Я таблетки пью, «Ярину»… Двоих мне хватит.
– Я-асно… Крестьяне, которых мы с тобой изучаем, о ком доклады делаем, таблеток не знали и презервативов. Вот и плодились… и Россию кормили.
Лариса ничего не ответила, да и сам Чеснов не знал, зачем сказал это. Снова встал, взял сигарету, закурил. Нашел среди закусок пепельницу.
– Я не всегда таким был, – признался, может, и искренне, но уже далеко не первой женщине. – В юности был очень застенчивым. Парни, которые с девушками запросто общались, обнять могли, поцеловать, героями казались. Но какими-то отрицательными героями. Мне Обломов близок был. Помнишь, он на женщину не мог прямо посмотреть – считал неприличным. И такое отношение, наверное, правильно. По какой-то высшей человеческой морали правильно… Долго не мог переступить. Зато читал постоянно. Не художественное любил, а исторические книги, мемуары великих людей, хроники разные… Я родом из маленького городишки в Сибири, в Новосибирской области… Всю городскую библиотеку сначала перечитал, потом в библиотеку музея краеведческого стали пускать. В архив даже… Лет шестнадцать мне было, еще застойное время. – Чеснов задумался, вспоминая, какой это был год. – Восемьдесят третий – четвертый. М-да… И такие там документы стал обнаруживать про коллективизацию, про период Великой Отечественной, как тогда у нас люди жили… А у нас и город как деревня большая, и вокруг колхозы, точнее, тогда совхозы уже… В общем, по нашему району документы… Конечно, и раньше читал у Шукшина про колоски, про голод, у Тендрякова, у Богданова… Был такой поэт, кстати. Стихотворение у него есть, как он колхозную солому воровал… Но когда документы читаешь – другое совсем восприятие. А их, наверное, до меня с сороковых годов не трогали, и не знали, наверное, что там, в папках этих… И тогда вот я решил заняться историей, показать людям, что раньше было, какие ужасы. Да и героизм какой нечеловеческий… Стал ездить по деревням, у стариков свидетельства собирал. Осторожно, конечно: «Расскажите, как раньше жили, в войну, до войны, при Хрущеве как». И столько услышал… Диктофона у меня не было, конечно, а записывать тут же, со слов, опасно – люди пугались. Послушаю, выйду за ворота, в траву сяду – и записываю скорее, пока не забыл факты. Иногда в сельсоветовских архивах покопаться удавалось. Говорил, что родня из этой деревни, корни свои ищу, и, бывало, верили, пускали к документам… В восемьдесят пятом, после школы, в Москву рванул. Хотелось, конечно, в МГУ, но удалось в пединститут имени Ленина. На втором курсе женился на, – Чеснов усмехнулся, – на первой же девушке, которая на меня внимание обратила. На своей однокурснице. Получили отдельную комнату в общежитии… Ребенка завели, когда я уже из армии вернулся, в аспирантуру поступил. Осенью девяносто первого чудом каким-то дали однушку в Люблино. Представляешь? Накануне краха… Потом уже, в девяносто четвертом, общими всякими усилиями до трешки расширились. Там же. Метро вскоре открыли – «Волжскую». Удобно, хорошо, деньги появились… Работаю в институте, разрабатываю программы, докторскую защитил в тридцать семь лет. Только вот заряда того, чтоб людям показать, что было, какие ужасы и лишения их отцам и дедам, да и некоторые живы еще…
Запутавшись в словах, Чеснов вздохнул, налил водки и выпил. Ощущал взгляд сидящей за спиной женщины – сочувствующий, сострадательный взгляд. И ему становилось легче и легче.
– Да и людям, знаю, это не нужно. Не нужна история. Без багажа легче вперед шагается. – Обернулся к Ларисе: – Как думаешь, правильно?
Обычно женщины в этих случаях начинали доказывать, что нет, неправильно, что нужно открывать страницы прошлого. Нельзя так, нельзя остывать; что он, Сергей Чеснов, не для того столького добился, чтоб жить теперь просто так. (Женщины как-то сразу прикипают к мужчинам, бросившим в них хоть и бесполезное, но все же семя.) Случалось же, его поддерживали, и это нравилось Чеснову больше – полнее очищало душу. Поддержала и Лариса:
– Да, лучше без багажа. Есть афоризм: «Знания лишают решимости». Я считаю – правильно. Да и что такое знание? То есть… – Видимо, длинный монолог Чеснова утомил ее, и слова шли с трудом. – Большой разницы между знающим и незнающим нет. Повседневность всё застилает, вытравляет все знания.
Чеснов согласно покачал головой, плеснул себе водки.
– Мне тоже налей, пожалуйста… Всё, в общем, одинаково происходит и для тех, и для других. Знание переворачивает жизнь единиц, а тех, кто оказался способен общую жизнь перевернуть, знанием обладая, за всю историю человечества по пальцам можно пересчитать. И то половина из них – мифические персонажи.
«Как сложно она формулирует», – подумал Чеснов, подавая ей стаканы – один с водкой, другой с соком.
Лариса как-то жадно выпила и запила, и продолжила:
– Я вот… Стыдно, конечно, для кандидата наук, но я «Архипелаг» Солженицына совсем недавно прочитала. Столько о нем слышала, что сильнейший документ, и боялась – прочитаю и или с ума сойду, или… Открыла после Беслана, когда гайки завинчивать стали – конституцию уже откровенно нарушать… Ну, помнишь ведь…
Чеснов не отозвался, смотрел в сторону. Она заговорила дальше:
– Вообще чем-то страшным повеяло… И вот взяла «Архипелаг». И знаешь, что меня больше всего потрясло? – Снова сделала паузу; Чеснов молчал. – Что так все безропотно в этот жернов репрессий шли. Солженицын и о себе пишет – вот его арестовали, везут через всю Польшу в общем вагоне, потом в Москву,
