потом в метро, вокруг люди, те люди, для которых Солженицын и писал свои письма. И все в нем просит, требует: «Закричи! Сопротивляйся!» А он сам конвойных до Лубянки доводит – они и не знали, где она расположена… И он на первых же страницах «Архипелага» к такой мысли приходит: «Мы просто заслужили всё дальнейшее». Каково, а?… Действительно, все эти миллионы дворян, белых офицеров, рабочих, эсеров, чекистов самих – здоровых мужиков – видели, как одного, другого выдергивали, и он исчезал, и – терпели, и потом тоже – руки назад и шли… В голове не укладывается, если задуматься… И уже дальнейшее в «Архипелаге» воспринимается не таким уж кошмаром. Сами заслужили… Но ведь так в любое время, при любом строе. Знай хоть самую истинную истину, хоть каждому ее вдолби, а пойдут, куда скажут. И сам тоже пойдешь.
– Эт в то-очку, – вздохнул Чеснов. – Пойдешь, куда скажут. Только вот самое обидное, что сегодня говорит не какое-нибудь КГБ, не идеологические отделы, а… Ежедневность эта говорит пресловутая… Ее и жизнью не назовешь. Ежедневность. Или – точнее – жизнеустройство. Вся эта система, включая семью, работу, квартиру с коммунальными удобствами. И чтоб не погрязнуть в этом, такую силу надо иметь! Иногда, хм, жалею даже, что женился, по крайней мере так быстро женился, детей понаделал. Кажется, не будь их всех, всего груза, – смог бы вздыбить. Тому же Солженицыну ведь удалось…
– Но у него есть жена, сыновья, – слегка, как показалось Чеснову, насмешливо, словно отличница троечника, поправила Лариса; он был готов к этому.
– Сыновья потом… То есть Решетовская ему скорее соратником была… Нет, не то… Солженицын, я считаю, в заключении созрел, выкристаллизовался. Выстроил дальнейшую жизнь. И потом реализовывал. Когда везло – легально действовал, чем-то слегка жертвовал, а нет – лез напролом… На этой, на второй… забыл, как ее…
– Наталья Дмитриевна?
– Да, спасибо… На ней он женился, когда все стало ясно: на родине полный запрет, в Европе – слава. И – или убьют, или вышлют… Нет, не совсем так… – Чеснов приподнял бутылку, налил себе в стакан, выпил. – В общем, он уже главное сделал к тому времени, и тогда женился, детей стал делать. Как и дворяне раньше – пошел в семя… А здесь… а у меня, у тысяч подобных. Кому было что сказать, но – вот… Бытовые наручники, можно сказать, с юности защелкнулись… Я же помню, – Чеснов встал, прошел по комнате, с удовольствием отметил, что женщина смотрит на него без неприязни, – я застал время, когда еще требовали не перегибать палку: да, дескать, были ужасы коллективизации, был голод и так-то, и так-то, и жизнь колхозников почти скотской была, но всего рассказывать не надо, все документы огласке предавать – антигосударственно… Вот бы тогда и долбануть, в восемьдесят седьмом, восьмом! А я в это время – днем учился, вечером за всякой халтурой сидел. Что ж, жена, деньги нужны, сбережения – вдруг ребенок зачнется… И вместо того чтоб архивы открывать, я курсовые строчил, чужое редактировал… И до сих пор так – так и не выпутался. А ведь и сегодня есть что сказать, что людям открыть. За последние годы такое ведь с деревней сотворили! Одна только трагедия с фермерством чего стоит… Помнишь, выступал сегодня писатель? Пьяный, конечно, чушь в основном буровил, но в главном-то прав: в набат надо бить, во все микрофоны кричать, что спасать надо крестьян, пока окончательно не… – Чеснов устал, хотелось спать; нужно было заканчивать. – Э-эх-х… Внешне-то все нормально, а – стыдно. Стыдно за жизнь, за все эти наши конференции липовые, за банкеты. За все… Разбросать нас всех, докторов да кандидатов, по деревням и посмотреть, как мы. Сколько через год человеческий облик сохранит, да и просто в живых останется. Теоретики… А я ведь, – усмехнулся саркастически, – года три назад почти так и поступил. Взял и вместо Сочи рванул на родину. Жена с детьми отказались. Один. Ну, дома сначала – родители, одноклассники, застолье. А потом сел в автобус – и в первую попавшуюся деревню. Километров за тридцать… Приехал, иду по улице. Навстречу «Беларусь» тарахтит. Проехал мимо и остановился. И что-то меня дернуло обернуться. Понимаешь!.. Обернулся, а на меня тракторист бежит. Медленно так бежит, основательно, как работяги только умеют. В руках – монтировка, или… Железка, в общем, какая-то. Подбежал, замахивается, встречаемся взглядами. И он резко обмяк, руку с железкой опустил. «А, – говорит, – это не ты?» Я ему пискляво-хрипло так: «Не я». Он кивнул, развернулся и – обратно к трактору… Через два часа я уже у родителей сидел, а на другой день – в Москву… Какая уж нам деревня, крестьяне… И ведь я даже не пытался увернуться, железку выбить. Стоял и смотрел. И, честно говоря, прав был бы тракторист этот, если б башку мне раскроил. Избавил бы…
Чеснов замолчал, вздохнул тяжело, покосился на женщину. Она, видимо, это заметила, отозвалась:
– Думаю, ты прав. Паразиты мы еще те. И таких сейчас в России каждый третий, если не больше. Как Солженицын назвал – образованщина. Один действительно трудится – строит, выращивает, изобретает, – а семеро рядом стоят и обсуждают…
– Да-а… – Чеснову понравились ее слова, но сил уже не было ни слушать, ни обсуждать. Налил в стаканы граммов по тридцать, подошел к кровати. – Что ж, Лариса, давай вот на посошок. Спать пора. Завтра в девять тридцать – заседание. В одиннадцать у меня доклад.
Она взяла стакан, посмотрела ему ниже живота.
– Может быть, еще?…
– Давай завтра лучше. Устал.
– Но, – ее лицо напряглось, снова, как час назад, стало некрасивым, – но мне тоже надо о многом сказать. Я тоже…
– Завтра, завтра, – перебил Чеснов, быстро прикоснулся своим стаканом к ее стакану, выпил, поставил на тумбочку и, перебравшись через вытянутые Ларисины ноги, лег на свободную половину кровати. Повернулся на бок, накрылся одеялом. – Все завтра.
Уже в полусне слышал, как она одевается, что-то ищет, чем-то шуршит. «Ничего не стащит?» – встревожился было, но тут же над собой хохотнул и, расслабившись, уснул глубоко, спокойно.
В восемь с четвертью, как и заказывал накануне, постучала в дверь горничная. «Поднимаемся-а!» – пропела ласково-повелительно. «Да-да, – отозвался Чеснов. – Спасибо».
Полежал минуту-другую с закрытыми глазами, приходя в себя. Потом поднялся. Голова была тяжелая, в висках билась кровь. Но особого похмелья не ощущалось.
Чеснов принял контрастный душ, растерся гостиничным махровым полотенцем. Выпил немного водки, запил минералкой.
«Т-а-ак-с!» Сложил продукты в холодильничек, оделся и пошел в буфет на этаже завтракать.
Степанов, Ремников и Зюзьков сидели за столом, ели кашку. Встретили Чеснова двусмысленными улыбками, шутками: «О-о, наш герой полночных утех!..» Чеснов присоединился к ним, привычно положил салфетку на колени. «Да ладно, ребят, не идеализируйте». Зюзьков укоризненно покачал головой: «Отбил у меня девушку. Я наметил, сценарий продумал, а ты…» – «Что ж делать, – развел руками Чеснов. – Надеюсь, ты-то не провел ночь в холоде». – «Да уж этого от меня не дождетесь». И все засмеялись.
За соседними столами тоже разговаривали и тоже временами начинали смеяться мужчины и женщины. Доктора и кандидаты, профессора, доценты… «Хорошо, что Лариса на другом этаже живет», – подчищая с тарелки геркулес, подумал Чеснов. Конечно, он был благодарен ей за проведенный вечер, но продолжения не хотелось. Особенно общих приемов пищи, прогулок…
«Вам чай, кофе?» – подошла буфетчица. «Чай… Чай, – зазвучало в ответ. – А мне кофейку, пожалуйста, мягонького… Чай, если можно, зеленый…»
Потом, когда после завтрака стояли в холле и курили, Зюзьков предложил: «Ребята, не завалиться ли нам после ужина в сауну? Тут есть недалеко. Говорят, приличная». «Женщин брать?» – бодро спросил Алеша Ремников. «Да кто же в сауну с женщинами ходит! – Зюзьков возмутился. – Они на месте ждут».
Снова посмеялись и решили вечер провести в сауне. «Я звоню тогда, заказываю», – сказал Зюзьков. Разошлись по номерам за пиджаками, галстуками, кейсами.
…Свой доклад Чеснов прочитал отлично. Не прочитал, точнее, а рассказал, лишь изредка заглядывал в бумаги, где были цифры, тезисы, цитаты… В зале было тихо – значит, слушали.
Во время обеда в университетской столовой (но блюда отменные, и аперитивчик имелся) Чеснов видел Ларису. Обменялись кивками, но не более. Мешало заговорить и расстояние, и не слишком приветливый взгляд женщины – видимо, обиделась на него за вчерашнюю бесцеремонность, когда улегся спать, а ее практически выгнал. «Но джинсы-то, – отметил с торжеством, – сменила на юбку!» И юбка была пышная, пестрая. «Или с собой взяла, или утром в универмаг сбегала».
