Цена короны

* * *

Ждать пришлось недолго.

– Приветствую вас, ваше светлейшество, – тяжелая портьера немного приглушала звук, но голос невесты лорда-регента звучал вполне отчетливо. Епископ поднялся и неспешно подошел к двери.

– Шуами ан дар маю, ашалла.[1]

– Маю анна ан дар шуами, алламеи тарро. Фалами дар маю халарра анна то шарраэ.[2]

Епископ усмехнулся и покосился на евнуха. Тот неподвижно сидел кресле, словно оплыл, заполняя его своей тушей. На его гладком лице застыло то кротко-обреченное выражение, которое появляется у человека, который пережил тяжелую потерю и смирился с неизбежным. Расчет его светлейшества оказался точен. Он знал не только о потайной двери, но и о том, что распорядитель ни слова не понимал по- кандийски. Во всем дворце набралось бы от силы человек десять, понимающих этот язык, – включая самого епископа и лорда-регента, а умеющих мало-мальски объясняться, – и того меньше.

– Шарраэ ара туро ан халарро фаламаи, ато ар-зуабби то заввахи.,[3] – продолжал сайэр Хильдис, вновь поворачиваясь к двери.

Из-за портьеры послышался прелестный смех, похожий на журчание ручейка.

– И маю фалами зуаро ан ома те ар-заввахэ фалами.[4]

– Фарада дар ан заввахэ фаламаи зуаро ан ме, ашалла.,[5] – Хильдис Коот развел руками и отвесил поклон невидимой собеседнице.

Евнух вскинул голову и вперил в него затравленный взгляд. Неужели епископу под силу видеть даже сквозь тяжелую, плотную ткань?

Коот заметил это движение, коротко взглянул на Харадира и кивнул, одновременно прикрыв глаза. Толстяк шумно вздохнул, словно с его плеч упала огромная тяжесть. Этим едва заметным кивком епископ давал понять, что не собирается нарушать уговор.

– И ом арa туро ан халарро фаламаи анна то шарраи, – продолжал он. – Ме баларраэ аллахар аннa ашалла.[6]

– Арахарралаэ ар-аллуат ту фарра,[7] – лукаво возразила принцесса.

– Аллама мута ар-алхарралаэ то ар-анна.[8]

– И ома аллама ой ар-анна маю.[9]

– И фарси-ар-туллаэ таэ хуараэ но ваххаламаэ. Аула-фейхаэ анна кель-ами аллуаэ.[10]

Несчастный распорядитель таращился то на дверь, то на безжалостного епископа, надеясь понять хоть что-то из разговора. Страх немного прошел, сменившись растерянностью и полной беспомощностью. Что он скажет лорду-регенту? Евнух жалобно посмотрел на резной столик, где еще прошлой осенью стояла клетка с бормотуном, его любимцем. Элвес, бедная птичка… Ты наверняка запомнил бы что-нибудь из этой варварской тарабарщины…

– Фейхаэ ан фарра ато кель-ами ар-фейхаэ,[11] – послышался голосок принцессы.

– Таи фейхи дар бен анна фейхаэ, ашалла… И ом йох шело маю то ар-анна шелли? Зуарро то ома маю ой-фарсаэ шелли.[13]

Хильдис Коот выдержал паузу и прислушался к дыханию за портьерой.

– Шелоэ фармилла то фарраэ мано но милревиэ-фах ар-мута ой-ашаллаэ.[14]

Умна, ничего не скажешь… Епископ напоминал себе человека, метающего дротики вслепую. Правда… прежде чем завязать себе глаза, он успел хорошо разглядеть мишень.

И первый же дротик попал в цель. Пусть не поразил ее, но задел. Ответ собеседницы прозвучал на миг позже, чем можно было ожидать.

– И но шелли ар-йох те бар-таллабаи фах мута харралаэ ан айят?[15]

– Фар-алла,[16] ваше светлейшество.

Последние два слова прозвучали так, словно у барда, подыгрывающего себе на валлине, лопнула жила на смычке, и древко со всей силы ударило по струнам. Распорядитель Харадир, окончательно отказавшийся понять смысл разговора и убаюканный звуками певучей кандийской речи, подскочил в своем кресле. Но епископ оставался невозмутим. Толстая парча приглушала звук.

Но там, где евнух слышал лишь прекрасную, но бессмысленную музыку слогов и пауз…

Там, где знаток кандийского языка заметил бы лишь искусную риторическую игру, которой жители многочисленных маноров, теснящихся вдоль границы ледников, и разбросанных по пустыне оазисов учатся исподволь, овладевая родной речью, а заодно и добрым десятком людских и нелюдских наречий…

Там епископ ощутил первые признаки нарастающей паники. Так что не будем торопиться, девочка. Поиграем, раз тебе так нравится. «Туалла хавида – пато турро[17]…»

Он едва не произнес это вслух.

Молчание затягивалось. Будучи знатоком не только языка Кандии, но и ее обычаев – впрочем, то же самое можно было сказать о языках и обычаях многих народов, населяющих Лаар, – епископ Коот мог ожидать, что следующим ходом станет приглашение «перейти от слов к делу». Но не обязательно. Любой, кому доводилось вести дела с жителями огромной, малонаселенной территории, именуемой Кандией, может рассказать о многочасовых обменах общими фразами вперемешку с любезностями, которые предшествовали решению главных вопросов. Многим это казалось просто развлечением, и кандийцы с этим не спорили. И лишь сами они да те немногие, вроде Хильдиса Коота, кто стремится дойти до сути и найти второе дно – или хотя бы убедиться, что его нет, – знали: это и есть переговоры по-кандийски.

– Алламаэ те фах-харраэ, йет алламаэ шеллоэ аллахар,[18] – продолжала принцесса. – Алламэ айте фармила ар-шело хурулла анна йинуххаэ.[19]

Ее голосок был по-прежнему сладок и певуч, и епископ мог поклясться, что она улыбается. Однако звон колокольчика понемногу сменялся лязгом стали. Хороший признак… К тому же она помянула хуруллу– сорняк, цветы которого благоухают похуже выгребной ямы, а вторая фраза содержала оскорбительный намек.

– И аллахар анна бейлахар,[20] – спокойно проговорил Коот и одернул пояс, стягивающий его лиловое одеяние. – Милреви-тарро хар фармила ар-анна хурулла бей йинн-ойарашалаэ милреви.[21]

Стало очень тихо. Даже евнух-распорядитель очнулся от дремоты в своем кресле и насторожился.

– Ай-йетаэ то айат…[22]

Теперь он отчетливо слышал, как дрожит голос невесты лорда-регента – от страха, от отчаянного, безнадежного усилия в попытке выиграть спор.

– Ом вах баллараэ маю… – епископ выдержал паузу, словно подбирая подходящее слово, – аллахар. Ой-йетаэ хурулла-йета ан милреви…[23]

Пол под ногами епископа содрогнулся. Казалось, в стену дворца ударил таран. Позолоченное деревце, стоящее на каминной полке, со звоном упало, хрустальные листья рассыпались по ковру.

Евнух-распорядитель вскочил, словно подброшенный катапультой, и бросился к двери, оттолкнув епископа. Трудно было ожидать от толстяка такой прыти… Его лицо посерело, точно непропеченное тесто. Харадир рванул тяжелую бархатную штору и наполовину сорвал ее с карниза.

На женской половине стоял гвалт. Звон бьющейся посуды, визг служанок и наложниц, пронзительный голос Харадира:

– В сад! Всех женщин – в сад! Быстрее, быстрее!

Воистину, евнух-распорядитель не зря получал свое жалование.