Десяти, «ненависть, которую Его Святейшество всегда испытывал к герцогу, широко известна, однако это ни капли не повлияло на тот факт, что Борджиа оказал ему помощь большую, чем кто бы то ни было, обеспечив победу в избрании». За это «герцог получил от него ряд щедрых обещаний» (L 599). Проблема казалась неразрешимой – как мог Юлий II надеяться возыметь хоть какую-нибудь свободу действий, не нарушив при этом собственных обязательств?..
Вскоре Макиавелли увидел, что ответ был обезоруживающе прост. Перед возведением в сан Юлий II старательно подчеркивал, что «будучи человеком праведной веры, он полностью обязан поддерживать отношения с Борджиа для того, чтобы выполнить данное ему слово» (L 613, 621). Однако, только почувствовав себя в безопасности, Юлий II быстро своему слову изменил – во всех своих посулах. Он не только отказал герцогу в обещанном титуле и войсках, но арестовал его и заключил в тюрьму в папском дворце. Макиавелли едва смог скрыть изумление, а вместе с ним и восхищение этим беспроигрышным ходом. «Только взгляните, – восклицает он, – как честно этот папа начинает отдавать долги: он просто сам себе их прощает!» При этом никто никогда не посчитает, что авторитет папства может быть поколеблен, наоборот, всякий будет с прежним энтузиазмом продолжать благословлять десницу папы… (L 683).
Борджиа разочаровал Макиавелли тем, что дал разгромить себя столь сокрушительно. Герцог, по его мнению, ни в коем случае не должен был разрешать себе полагаться на чье-либо слово больше, чем на свое собственное (L 600). Тем не менее, без сомнения, Борджиа являлся правителем, заслужившим уважение Макиавелли за четкие действия в битве, а также за то, что дважды на глазах канцлера сумел преодолеть минуты кризиса неустрашимо и с достоинством.
Первый раз это случилось в декабре 1502 года, когда жители Романьи внезапно взбунтовались против деспотических методов управления лейтенанта Борджиа, Рамиро де Орко. По общему признанию, Рамиро, следуя указаниям герцога, подозрительно быстро преуспел в их исполнении. Он преобразовал хаос, царящий по всей провинции, в жесткую государственность. Однако его жестокость возбудила настолько сильную ответную ненависть, что стабильность обстановки оказалась в опасности. Что должен был делать Борджиа? Его решение последовало незамедлительно, и именно эта скорость была отмечена Макиавелли при описании эпизода. Рамиро был вызван в Имолу, и через пару дней найден на городской площади рассеченным на части, так, чтобы все жители могли это лицезреть. «Это было всего лишь прихотью герцога, – добавляет Макиавелли, – показать, что он может возвышать или уничтожать людей за их действия по собственному усмотрению» (L 503).
Другой эпизод, вызвавший у Макиавелли неподдельное восхищение, касался постоянных передвижений в армии Романьи. Сначала герцогу приходилось слушаться местных правителей, отличавшихся косностью представлений (тогда ему была необходима их военная поддержка). Однако летом 1502 года Борджиа стало ясно, что их лидеры, особенно Орсини и Вителли, не только вели себя сомнительно, но уже явно плели против него заговор. Что ему оставалось делать? Первым его намерением было избавиться от таких союзников – изобразить перемирие, пригласить на встречу в Сенигалию и там убить всех сразу. На этот раз спокойствие изменило Макиавелли, и он пишет, что «абсолютно терялся в догадках, как именно поступит герцог» (L 508). Борджиа же решил в будущем никогда более не заключать столь ненадежных союзов, а вместо этого формировать собственные войска. Такая тактика, совершенно неслыханная для его времени, когда практически все правители итальянских республик воевали наемниками, поразила Макиавелли, показавшись чрезвычайно дальновидной. С явным одобрением он сообщает, что «герцог сам кует свои силы, и впредь власть будет сосредоточена в его собственных руках». Нанимать рекрутов Борджиа стал изумившим окружающих способом, собственноручно проводя смотр пяти сотням ратников и такому же числу кавалерии (L 455). Вновь обращаясь к тону наставника, Макиавелли в ответ на эти действия пишет: «Каждый, кто достойно вооружен и имеет своих собственных солдат, всегда будет обладать преимуществом, какие бы удары судьбы на него ни обрушились» (L 455).
К 1510 году исполнилось десятилетие дипломатической деятельности Макиавелли за границей. На этот момент у него сформировалось мнение обо всех политиках, с которыми он когда-либо встречался. Только Юлий II оставался для него загадкой. С одной стороны, то, что папа в 1510 году объявил войну Франции, Макиавелли посчитал полнейшей безответственностью и безумием. Не требовалось иметь богатое воображение, чтобы представить, что «вражда этих двух сил оказалась бы величайшим несчастьем именно для Флоренции» (L 1273). Одновременно Макиавелли не переставал надеяться, что благодаря своему экстраординарному свойству поступать непредсказуемо Юлий II окажется скорее спасителем Италии, чем ее божьей карой. В момент окончания кампании против Болоньи Макиавелли стал задумываться, не «замахивается» ли папа на нечто большее, потому что «Италия уже близка к тому, чтобы быть окончательно поделенной между странами, стремившимися ее поглотить» (L 1028). Спустя четыре года, несмотря на ухудшение ситуации во внешней политике, он все еще пытался убедить себя аргументом, что, «как и в случае с Болоньей», папа еще может увлечь за собой всех и каждого (L 1244).
К несчастью для Макиавелли и Флоренции, страхи дипломата оправдались более, чем ожидания. На то, что его жестко потеснили в сражениях 1511 года, Юлий II отреагировал созданием союза, который кардинально изменил облик Италии. Четвертого октября 1511 года вместе с Фердинандом Испанским он подписал документ о создании Святой Лиги, тем самым заручившись поддержкой Испании в крестовом походе против Франции. Кампания началась в 1512 году, и грозная испанская пехота двинулась маршем в итальянские земли. Сначала она отбила наступление французов, заставив их бежать из Равенны, Пармы, Болоньи и, в конце концов, отойти за Милан. Затем, однако, французские войска атаковали Флоренцию. Город не осмелился открыто бросить вызов Франции и тем самым не оказал обещанной поддержки папе. За эту ошибку ему пришлось заплатить жестокую цену. Двадцать девятого августа испанцы захватили и разграбили город в окрестностях Прато, а спустя три дня и флорентийцы капитулировали. Гонфалоньер Содерини был отправлен в ссылку, Медичи вновь, после восемнадцатилетнего отсутствия, вошел в город, и спустя несколько недель республика перестала существовать.
Звезда Макиавелли закатилась вместе с исчезновением республики. Седьмого ноября он был формально уволен со своего поста в канцелярии. Через три дня получил ограничение на передвижение – в течение года он не должен быть покидать пределы Флоренции, разве только уплатив значительный залог – в несколько тысяч флоринов. Затем, в 1513 году, его настиг самый жестокий удар судьбы. Он был ложно обвинен в участии в подпольном заговоре против нового правительства Медичи и после пыток брошен в тюрьму. Помимо этого, он еще должен был заплатить огромный штраф. Как Макиавелли впоследствии жаловался Медичи в посвящении к трактату «Государь», «великая и непоколебимая несправедливость фортуны… поразила его внезапно и беспощадно» (11).
Глава 2 Советник государя
Флорентийский контекст
В начале 1513 года род Медичи переживал наивысший расцвет. Двадцать второго февраля, узнав о смерти Юлия II, в Рим отправился кардинал Джованни де Медичи, и 11 марта он уже был представлен на конклаве как папа Лев Х. Для Макиавелли, с одной стороны, это явилось проблеском надежды, поскольку новый режим быстро приобрел популярность именно во Флоренции. Джованни стал первым флорентийским папой, и, как пишет Лука Ландуччи, автор хроник того периода, город почти неделю праздновал его избрание кострами и артиллерийскими залпами. К тому же фортуна неожиданно вновь улыбнулась Макиавелли – правительство объявило амнистию как часть общей программы празднований, и политик был отпущен на свободу.
Едва покинув стены тюрьмы, Макиавелли затеял интригу, чтобы быть представленным ко двору нового правителя. Его прежний коллега, Франческо Веттори, стал послом в Риме, и Макиавелли неутомимо напоминал ему в письмах, чтобы он употребил все свое влияние: для того, «чтобы я мог приступить к деятельности на пользу Его Святейшества папы» (С 244). Однако вскоре стало понятно, что Веттори не может, а скорее всего, не хочет помочь Макиавелли. Придя в крайнее уныние, последний уединился в своем имении Сан-Андреа, «чтобы не видеть, – как он написал Веттори, – вокруг себя людских лиц» (C 516). Именно с этого момента Макиавелли выступает в политике скорее как аналитик, а не как прямой участник событий. Поначалу он слал Веттори длинные письма с комментариями о возобновившихся вторжениях Франции и Испании на территорию Италии. Затем – следует из письма от 10 декабря – стал коротать время над систематизацией своего дипломатического опыта, изучением истории и, как следствие, упражнениями в решении задач государственного управления.
В том же письме Макиавелли жалуется, что «вынужден жить в бедном доме в маленьком родовом имении». Однако примириться с тяготами быта ему помогают ежевечерние чтения текстов классической истории – «так я становлюсь вхож ко дворам античных правителей и могу говорить с ними, испрашивая объяснения их деяний». У него также есть время обдумать идеи, рождавшиеся в его голове на протяжении пятнадцати лет, когда он «был
