аргумент подробно проанализирован в трактате Ливия «История», где автор объясняет успех римлян исключительно тем фактом, что Фортуна с радостью ожидает и следует доблести,
С торжеством христианства все попытки анализировать капризы Фортуны были полностью прекращены. Точка зрения христианства, наиболее любопытно изложенная Боэцием в труде «Утешение философией», основывается на отрицании прежнего ключевого утверждения – того, что Фортуна открыта для воздействия, и на нее можно влиять. Отныне Фортуна уже не богиня, а «слепая сила», следовательно, совершенно равнодушная в том, кому достанутся ее благодеяния. Она никогда уже больше не будет считаться потенциальным другом, но лишь безжалостной мощью, и ее символом станет не рог изобилия, а скорее колесо, катящееся неумолимо, или же неуклонно настигающие волны морского прилива (177 – 179).
Эта новая точка зрения на Фортуну изменила и значимость этого понятия. Произвольностью своих действий, отсутствием интереса к человеческим заслугам при распределении даров Фортуна заслужила представление, что ее внимание вовсе не стоит людских хлопот, а желание чести и славы означает, как это утверждает Боэций, «просто ничто» (221). Она, таким образом, направляет наши шаги прочь с тропы славы, заставляя искать счастья за пределами земной тюрьмы, в мире горнем. Но это также значит, что, несмотря на капризный характер тирана, Фортуна изначально есть «божья служанка», проводник милостивого божественного провидения. Она являет замысел Бога показать нам, что «счастье состоит не только в приятных событиях смертной жизни», и учит нас презирать дела мирские, желать небесного воссоединения свободной от бремени земной суеты души (197, 221). Именно поэтому, делает Боэций заключительный вывод, Господь доверил контроль над мирскими благами бездумным рукам Фортуны. Его цель – вложить в нас понимание того, что важность личности не может быть достигнута богатством, властью титула, почестями или фимиамом славы (263).
Попытка Боэция соотнести Фортуну с провидением была благосклонно принята в литературе ренессансной Италии. Эта тема лежит и в основе рассуждений Данте о Фортуне в кантоне VII «Ада», а также является темой сочинения Петрарки «Против всякой Фортуны». Воскрешение ценностей античности в эпоху Ренессанса обнажило необходимость разделять Фортуну и Рок, и способствовало формированию представления о Фортуне как о «божьей служанке» (
Это стало возможным благодаря изменившейся точке зрения на исключительность человеческой природы – ее совершенства и величия. Традиционно «в распоряжение» людей отдавалась бессмертная душа, однако в работах Петрарки и его последователей все более прослеживается тенденция переносить акцент на свободу воли. Полноту человеческой свободы ограничивает представление о Фортуне как о неумолимой силе. В связи с этим мы встречаем тенденцию отвергать любое предположение о том, что Фортуна – посланник провидения. Яркий пример тому – нападки Пико делла Мирандола на астрологию, где, по его убеждению, человеку внушаются ложные представления о том, что наша Фортуна неотвратимо прописывается нам положением звезд в момент рождения. Ниже мы увидим, как широко распространилось и более оптимистическое мнение: «Если наши усилия достичь величия не увенчались успехом, вина заключается не в наших звездах, а в нас самих» (так говорит Шекспир одному из своих героев, Бруту, устами другого персонажа – Кассио).
Когда окончательно сформировалось новое представление о понятии «свобода», итальянские гуманисты XV века уже смогли полностью реконструировать античное представление о роли Фортуны в людских делах. Описание этого мы находим в трактате Леона Баттисты Альберти «О семье» (
В предпоследней главе трактата «Государь» Макиавелли рассуждает о роли Фортуны в делах людей, излагает собственное отношение к вопросу, показывая себя типичным носителем идей гуманистов. Макиавелли начинает главу напоминанием: людские поступки управляются Фортуной и Богом; затем он замечает, что «у нас нет лекарства против разнообразия проявлений мира, поскольку абсолютно все предопределено провидением» (84). В противопоставление христианскому представлению, Макиавелли выбирает понимание свободы, каким оно было в античности, и допускает, что человеческая свобода далеко не беспредельна, коль скоро велико могущество Фортуны, которая «даже может повелевать нашими действиями». Он настаивает, что считать судьбу всецело зависящей от Фортуны было бы уничтожением самого понятия «свобода», а «Бог не хочет делать все сам, чтобы не лишать нас нашей свободы и нашей собственной гордости». Политик делает вывод, что примерно половина наших поступков изначально находится исключительно под нашим контролем и не во власти Фортуны (84 – 85, 89).
Самая красочная иллюстрация того, насколько человек способен почувствовать себя творцом судьбы, снова почерпнута из образцов античности. Он настаивает, что «Фортуна – это женщина» и, следовательно, готова соблазниться истинно мужскими качествами (87). Поэтому Макиавелли видит возможность стать союзником богини, изначально научившись действовать в гармонии с ее мощью и нейтрализуя изменчивость ее натуры.
Эта идея приводит Макиавелли к основному вопросу римских моралистов: что такое мы можем придумать, чтобы соблазнить Фортуну, чтобы она одарила нас своей улыбкой? Он отвечает точно теми словами, к которым прибегал ранее: делает акцент на том, что Фортуна – друг отважных, тех, кто «менее осторожен, зато более напорист». Он также развивает точку зрения, что самый большой отклик у Фортуны находят истинно мужские качества. Сперва следует замечание, что сильнее всего гнев богини способно вызвать отсутствие храбрости, а поскольку присутствие мужского начала служит заслоном против напора ее гнева, она направит свою страсть туда, где, по ее мнению, «нет преград и препятствий». В своих рассуждениях Макиавелли двигается еще дальше – он предполагает, что Фортуна являет всю мощь своего гнева тогда, когда человек не сумел явить ей мужскую доблесть, – подразумевая, что богиню настолько способны воодушевить упомянутые качества, что она никогда не направит на счастливца, сумевшего продемонстрировать их, свои смертоносные стрелы (85, 87).
Кроме того что Макиавелли повторяет подобные аргументы классических авторов, он рассматривает их с неожиданного ракурса – эротического, имея в виду, что Фортуна может получать удовольствие от своего рода извращения: ей нравятся те, кто обходится с ней наиболее жестко. Макиавелли не только утверждает, что «Фортуна – женщина, и обращаться с ней надо грубо», но и добавляет к этому, что она на самом деле «более склонна подчиняться тем мужчинам, которые обращаются с ней нагло и без церемоний» (87).
Предположение о том, что великие мужи могут снискать расположение Фортуны именно таким образом, иногда считают сугубо макиавеллевским, но здесь политик обращается к уже известным примерам. Идея о том, что Фортуне может противостоять сила, была выделена Сенекой, а Пикколомини в трактате «Сон о Фортуне» уже исследовал эротическую сторону этого представления. Когда он на страницах своего труда спрашивает богиню: «Кто долее других способен находиться с тобой?» – та отвечает, что больше всего ее привлекают мужчины, которые «могут удерживать мою мощь наравне с собственным величием духа». А когда он, в конце концов, осмеливается спросить: «Кто более всего тебе угоден из живущих?» – она отвечает, что смотрит с презрением на тех, «кто бежит от нее», ее более всего волнуют «обращающие ее в бегство» [10]
Если истинные мужи способны обуздать Фортуну и так достичь своих целей, следующим вопросом, который стоит задать, будет вопрос о том, какие цели должен ставить перед собой недавно избранный государь. Макиавелли начинает с минимума условий и приводит высказывание, которое рефреном проходит через весь текст «Государя»: основной целью нового правителя должно стать
