шага не сделает за порог, но после сегодняшнего разговора с Нептуном она думает, что может просто выглянуть, посмотреть на мир снаружи, и Саймон ничего не узнает.
Она выходит на площадку и смотрит в лестничный пролёт. Двумя этажами ниже хлопает дверь, раздаётся человеческий голос. Мелькает мужская голова, потом исчезает. На её площадке четыре квартиры и какой-то коридор, ведущий в глубь дома. Она идёт по коридору и приходит на точно такую же площадку, где расположены ещё четыре квартиры. Шэннон всегда ходит босиком, и теперь у неё грязные пятки, потому что на площадке пыльно, и Шэннон думает, что здесь нужно всё прибрать, нужно вычистить пыль, нужно вымыть стенки, оттереть эти отвратительные чёрные пятна на потолке.
Шэннон видит окно. Она приближается к нему и смотрит. Окно выходит на другую сторону дома. Она видит величественные башни вдалеке, она видит взлетающий самолёт, она видит закатное солнце – гораздо более яркое, чем на теневой стороне, и среди этого великолепия воздух складывается в силуэт могучего мужчины с трезубцем. Мужчина разводит руками, пытаясь охватить весь город, и Шэннон тоже разводит руки, потому что город готов склониться перед ней, и в этот момент грубая мужская рука хватает её за тонкую шею и тащит назад.
Саймон тащит её назад, в квартиру, он неразборчиво рычит и говорит непонятные для Шэннон слова. Шэннон впервые видит Саймона таким. Он вталкивает её в квартиру, захлопывает дверь и снова хватает Шэннон.
«Куда ты пошла, сука?!» – кричит он.
Она больно ударяется о стол и падает на пол. Он наваливается на неё, спускает штаны, рвёт на ней одежду. Она молчит, ей больно, она плачет, но понимает, что заслужила, что именно так он и должен поступить, что любовь не всегда бывает приятной и радостной, что любовь может оказаться жестокой, может стать наказанием.
Он наваливается на неё, и ей так больно, что она не сдерживает крик, и она кричит, а он бьёт её кулаком по лицу и ревёт: «Заткнись». Она бьёт его по спине, но для него это ничего не значит, это комариные укусы, это мелочи, но она – инстинктивно – хочет прекратить эту пытку, эту боль, она вся горит изнутри, а он ёрзает на ней, и бьёт её, и она протягивает руку и нащупывает корзинку со своим рукоделием, и находит там ножницы, и бьёт его ножницами, неуклюже, слабо, но он вдруг замирает и начинает хрипеть.
Из шеи Саймона бьёт кровь, она заливает лицо Шэннон, эта кровь солёная и мерзкая на вкус, но она попадает ей в рот, и Шэннон пытается оттолкнуть Саймона, но он слишком тяжёлый, и у неё ничего не получается. Ей больно и страшно, и она собирает последние силы и выползает из-под его тела, и она вся в крови – его и своей. Она смотрит на окровавленные руки, и ей кажется, что из этого моря крови появляется Нептун, который говорит ей:
«Теперь ты поедешь к океану».
Она размазывает кровь по подоконнику, по столу, не в силах уйти. Кровь стекает по её ногам – её собственная кровь, и по рукам – его кровь.
Он уже не шевелится, он лежит на полу, лежит на животе, и глаза его остекленели, а рука судорожно сжимает ножницы, которые он выдрал из шеи. Шэннон подходит к Саймону и падает рядом с ним на колени. Теперь он мёртв, теперь Саймона нет, теперь, как в любом полицейском фильме, должен раздаться далёкий звук сирен, и её отведут в камеру, а потом её повесят, как повесили героя в одном фильме про убийство художника.
Но проблема совсем не в этом.
Проблема в том, что Шэннон Маккормик всего двенадцать лет и Саймон Маккормик – это единственный человек, которого она могла называть отцом и, называя его так, была совершенно права.
Слово мальчика Мишко
Памяти Милорада Павича
Мальчику предстояло родиться в самый первый день осени, на какой бы месяц он ни выпал. Марфа знала это и старательно готовила колыбельную, чтобы спеть сразу после того, как ребёнок появится на свет. С песней мальчик скорее бы уснул, спящим-то жить гораздо проще, а Марфа всегда хотела для сына простой жизни. Листья уже желтели и были похожи на капли вина из полыни, тени вытягивались к полудню и пахли жжёным сахаром, снег постоянно грозил, нависая над горизонтом, а осень всё не наступала.
Блажо посматривал на живот жены с завистью, но врач с корабля слепых сказал, что позволит Блажо разделить с супругой муки деторождения, и последний готовился стать отцом, принимая настой из бересклета и трилистника. Время протекало слишком медленно, густой вязью покрывая окна и книги, а в дверях дома Блажо никогда не затихало движение, потому что стоило одному гостю выйти, как появлялся новый. Поэтому Блажо всегда мёрз, а Марфу держал в отдельной комнате, не позволяя выходить в выстуженную гостиную.
Мальчик, которого звали Мишко, уже барахтался где-то внутри Марфы так, что опрокидывал кувшин с вином, стоящий на противоположной стороне деревни, и старая ключница ползла к Йоновичам корить их за неумение обращаться с младенцем, которого ещё не было. Марфа гордилась сыном, потому что он рос сильным, а Блажо боялся за Марфу, потому что не верил, что она сможет родить самостоятельно. Впрочем, врач с корабля слепых сказал, что всё будет в порядке, а Блажо не имел оснований сомневаться в его словах.
Когда Мишко решил появиться на свет, осень пришла, но не та, которую ожидали Йоновичи, а следующая, осень тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, тяжёлая и мрачная, полная падающих теней и свободных птиц, умирающих прямо в полёте. Акушер с корабля слепых смотрел внутрь Марфы, точно надеялся найти там золото, а потом протянул руку и извлёк на свет серебряную ложку. «Там ещё достаточно», – сказал акушер и ушёл, оставив Мишко внутри. Мальчик выбирался аккуратно, глядя на жёлтую лампочку под потолком, на кувшин с молоком и на мотылька, который пытался вылететь через окно к таким же, как он, только иссохшим и опавшим. Когда Блажо взял мальчика на руки, то расплакался, потому что вспомнил, что так и не принял боль Марфы.
Впрочем, всё обошлось. Через некоторое время Марфа заново научилась ходить и говорить, а после того как её грудь исторгла из себя первое молоко, Блажо снова узнал в ней жену и принял обратно в дом.
В первый же свой день Мишко поймал глазами ворону, которая пыталась пролететь через стекло в тёплую комнату Марфы. Он держал её за правое крыло, ворона билась и роняла перья, а Мишко смеялся, чувствуя, как у него отрастают зубы и крылья. Когда Блажо посмотрел на сына, Мишко отпустил птицу. Ворона упала под окно и долго смотрела остекленевшим взглядом на навозного жука, пытающегося преодолеть преграду в виде соломинки, брошенной акушером с корабля слепых. Жук соскальзывал, но упрямо продолжал ползти вперёд, а маленький Мишко уже рисовал пальцем узоры на трёхнедельной бороде отца.
Каждый день приносил Йоновичам заботы, и не всегда они были связаны с новорожденным. Иногда ветер сдувал крышу с коровника, и Блажо с печальным выражением лица одевался, чтобы идти и ремонтировать её. Он брал с собой клетку с приручённым дроздом, который умело собирал соломинки и складывал их так, что крыша получалась на загляденье – лучше, чем старая. Но в третью неделю жизни Мишко ветер не пощадил даже стен, и коровы разбредались по двору в поисках еды. Мишко смотрел на диковинных животных и пытался подражать их мычанию, но у него выходила песня, которую услышал музыкант с корабля слепых. Музыкант явился в дом Йоновичей под вечер, когда половина коров уже ушла на север.
Он предложил учить мальчика песням, но Блажо не доверял музыкантам, потому что хотел, чтобы его сын овладел другой профессией. Он пригласил учителя с корабля слепых, тот пришёл, в рваной кофте и новых сапогах, заперся с маленьким Мишко в комнате и не выходил оттуда в течение пяти дней. На пятый день, когда ухо Блажо устало прижиматься к деревянной двери, а Марфа готова была забраться в комнату
