— Сначала откормят. Пока все мы не станем жирными, словно каплуны.
Пленные дружно глотнули.
— Потом поведут по ступеням на самый верх пирамиды… Положат каждого на алтарь-камень… возьмут острый каменный нож…
Тишина повисла такая, что стало слышно, как переговариваются снаружи часовые.
— Ударят в грудь напротив сердца и разрежут полосу между ребер… потом раздвинут ребра и сунут в грудь руку…
— Да, иди ты! — не поверил кто-то, но тут же получил затрещину.
— Помолчал бы, когда знающие люди говорят!
«Старичок» дождался, когда все снова утихнут и, выражая недовольство тем, что его прервали, досадливо крякнул.
— А потом вырвут сердце. И оно еще будет живое… даже прыгать в руке у здешнего «папы» будет.
Пленные дружно зашмыгали носами и принялись утирать мигом заслезившиеся глаза.
— Смажут кровью от сердца губы здешнего бога и кинут сердце в огонь.
Кто-то болезненно застонал, и «старичок» ухмыльнулся.
— Но это еще не все. Самое страшное впереди будет…
— Сеньора Наша Мария! — дружно стали креститься пленные. — А что же еще им надо?
«Старичок» усмехнулся, сунул руку в карман и неторопливо достал толстую трубочку из черных листьев.
— Есть у кого огниво?
— Эй! У кого огниво? У кого?.. — понеслось от человека к человеку, и в считанные секунды огниво нашлось.
«Старичок» сунул трубку в рот, подпалил огнивом фитиль, поднес тлеющий фитиль к трубочке и жадно всосал через нее воздух. Новички замерли. Лишь немногие успели увидеть нечто подобное в Семпоале. Пошел дым со странным дурманящим запахом, и рассказчик втянул его в рот и с явным наслаждением выпустил через ноздри. Кто-то охнул и перекрестился.
— Спаси и сохрани…
«Старичок» опять усмехнулся, и сквозь дым эта усмешка выглядела совершенно уже сатанинской.
— А потом с каждого из нас, и с меня, и с тебя, и вон с тебя… — начал он тыкать пальцами в невольно подающихся назад слушателей, — снимут кожу, затем каждому отрубят голову, затем руки и ноги…
Светловолосый и румяный, совсем еще молоденький солдат громко икнул.
— И эти ноги и руки порежут на кусочки и скормят самым сильным и свирепым воинам.
— А тело? — тоненько пискнул кто-то, спрятавшийся за чужую спину.
— А тело сбросят с вершины пирамиды, — презрительно пустил им в лицо струю сизого дыма «старичок», — и оно будет катиться, катиться, катиться… — пока не достигнет земли. Там его и сожрут всякие звери и гады.
Куит-Лауак с неполными восемью тысячами воинов двигался Кортесу наперерез и очень быстро, не останавливаясь нигде, однако почту получал беспрерывно. И главную весточку подали послы из Тлашкалы.
«Куит-Лауак, ты был прав, — писали они, — Молодой Шикотенкатль очень хочет отомстить Колтесу- Малинче за то, что тот когда-то отрезал руки его друзьям. Он и многие молодые вожди хотят замириться с нами и вместе изгнать кастилан. Но отец Шикотенкатля, а также Машишка-цин, Тапанека и Чичимека- Текутли и другие старые вожди наполнены страхом.
Они говорят, что у нас на устах мед, а в сердце злоба, и верить нашей дружбе нельзя. Они говорят, что мы трусы, если боимся напасть на кастилан сами, без помощи Тлашкалы. Они говорят, что надо помнить, как их народ был в блокаде и не имел ни соли, ни тканей из хлопка, ни медных топоров. Они говорят, что Мешико и Тлашкала никогда не помирятся крепко.
А еще старые вожди говорят, что кастилане помогли Тлашкале отстоять свои интересы. Что закон родства и гостеприимства свят, и кто убьет кастиланина, будет ничтожен перед богами.
Тлашкала не будет воевать с кастиланами. Надежды нет».
Когда Куит-Лауак прочел это, он просто ускорил шаг. Вышел в долину рядом с поселением Отумба и отметил, что подоспел на удивление вовремя: сверху, из ущелья, отчаянно отбиваясь от настигающих его разношерстных отрядов, спускался почти истребленный отряд Кортеса.
— Ну, вот и все, — устало улыбнулся Куит-Лауак. — Теперь кастиланам конец.
И тут же увидел, как из-за холма на той стороне долины медленно поднимается, приближаясь к нему, стяг города Тескоко.
— Ждите, — повернулся он к вождям и тронулся вперед.
Прошел около тысячи шагов и подтвердил себе самые худшие опасения. К нему навстречу, оторвавшись от огромного, вставшего неподалеку войска, шел его племянник — Иштлиль-Шочитль или, если по-новому, — дон Эрнан.
— Ты с кем? — громко поинтересовался Куит-Лауак.
— Со своими единоверцами, — отозвался племянник.
Куит-Лауак стиснул зубы. Полгода Колтес-Малинче подбирал среди вождей самых слабых. Полгода Колтес-Малинче убеждал их, что они — избранные. Полгода Колтес-Малинче убеждал, что каждый, принявший кастиланскую веру, сможет взять в этой земле все, что захочет, а затем оставить награбленные медные топоры и бобы какао лично себе, не делясь даже с детьми родных сестер, не говоря уже обо всем племени.
— Может быть, передумаешь? — предложил Куит-Лауак.
— У меня нет другого выбора, — покачал головой племянник.
Куит-Лауак горько усмехнулся и остановился — в сорока шагах. Теперь, когда чужаков погнали, у его племянника, принявшего из бандитских рук и веру, и власть, действительно не оставалось иного выбора, кроме как помогать кастиланам до конца.
— Но ты же видишь: здесь у меня все — твои родственники, — Куит-Лауак ткнул рукой назад, в сторону своих войск. — Неужели ты поддержишь инородца и начнешь убивать своих братьев? Зачем тебе кровный грех?
— Перед Его лицом… нет ни эллина, ни иудея… — с непроницаемым лицом процедил племянник, — а значит, и разницы между людьми нет.
Куит-Лауак замер. Это и было самое жуткое в новой вере, ибо если нет кровной разницы между людьми, то убить свою мать ничуть не более греховно, чем любого дикаря с людоедских островов.
Пожалуй, пленных кастилан принесли бы в жертву сразу. Но совет жрецов неожиданно встал в тупик, — а как именно это сделать? Привыкшие к жестко регламентированным Великим Тлатоани трем войнам в год, жрецы были в полной растерянности.
Если бы сейчас был апрель-май, и богам следовало указать на то, что посеянный маис уже сбросил кожу и просит дождя, с пленных также следовало снять кожу, надеть ее на танцующего жреца и как можно обильнее увлажнить землю кровью жертв.
Если бы сейчас был август-сентябрь, и богам следовало напомнить, что початки маиса должны успеть вызреть, поскольку уже надломлены, пленных следовало обезглавить, — точь-в-точь, как початки.
И, наконец, если бы шел октябрь-ноябрь, время шелушения, когда початок разбивается на семена, тела военнопленных следовало аккуратно расчленить — на как можно большее число кусочков.
Но сейчас, в начале июня, когда все и посеяно, и проросло, а время хлопотать об урожае не настало, жертвы были бесполезны. Понятно, что первых пленных, которых расхватали мелкие роды, давно поднесли богам — кто как захотел. Но эта сотня кастилан была взята в плен совместными усилиями и принадлежала всему Союзу в целом. Никакая торопливость здесь уместной не была.
В конце концов, совет жрецов решил дожидаться возвращения Куит-Лауака — пусть еще и не
