забраться максолам в тыл и сделать диверсию.
И тут они ранили третьего максола, Дорку Токаренка, Пакина соседа по Голодному Концу.
У Дорки Токаренка были две матери, обе, разумеется девки и обе Елены. Были они близнецы, и о них никогда не говорили поразно. Даже откуда-то явился классический греческий отзвук и их называли: «Прекрасные Елены». Были они отменно безобразные, мордастые, скуластые, с растрепанными волосами.
Токаревские Елены основали в Колымске двойчатую женскую выть, как двойчатый орешек. Обе они были схожи, как вылитые. Взапуски рожали детей, нарожали десяток и не очень разбирались в своих материнских правах. Правда, и Дорка не всегда отличал, какая Елена его мать, и какая тетка.
Дорку Токаренка Елены в поход не пускали. Даже отобрали сапоги у него. И он в первый раз ушел с максолами босой, по снегу. Теперь пуля попала ему в ногу и перебила кость и сразу сократила количество обуви, потребной для него, вдвое.
Максолам могло бы прийтись очень круто и солоно. Но их спасло непостижимое проворство северян. Викеша подал сигнал уходить, и все они внезапно рассеялись, как дым, и исчезли из-под прицела и просто из поля зрения.
В солдатском отряде было ликование. Праздновали новую победу над красными и даже выпили за их скорейшую погибель по чаре единой из последнего дорожного запаса. Хвалили башкирскую хитрость и проворство мурзы Балтаева. Но человеческие судьбы настолько изменчивы, что еще через три дня именно башкиры и Балтаев затеяли заговор, затем, чтоб схватить Авилова и, выдав его красным, купить себе спасение. Балтаев, битый когда-то шомполами, давно затаил на Авилова зуб, но теперь он припомнил и поставил на-кон против злого начальника свою собственную буйную голову.
Было это в северную полночь, когда крепко заснули не только солдаты каратели, но каждая птичка на ветке. Тут и заяц в кусте сидит, притаился и дремлет и ушки на макушке.
Авилов после деятельного дня тоже спал, как каменный, в палатке. Он сохранил свою палатку и сам разбивал ее на ночлег. Заговорщики прокрались в палатку, неслышно перебирая по земле своими мягкими подошвами, и сразу накинулись на русского осилка. Авилов проснулся с обычною четкостью сознания и воли и начал отчаянно бороться за свою свободу и жизнь.
Башкир было четверо, но даже вчетвером они не могли одолеть Авилова. Они катались по земле чудовищным клубом, опрокинули палатку и попали в потухающий огонь. Весь лагерь пробудился, но в первую минуту никто не вмешивался. Балтаев даже осмелился крикнуть другим башкирам своим гортанным говорком — «помогите».
Но из опрокинутой палатки выскочила Варвара Алексеевна, голая, в рубашке, и в руке у ней был огромный револьвер Авилова.
— Берегитесь! Стреляю! — крикнула она истерически. И в ужасе и восторге закрыла глаза и нажала гашетку.
Бухнуло раз, потом другой, раздался болезненный крик. Пуля попала в одного из офицерских денщиков, Илью Оковерина, который, опомнившись раньше других, спешил на подмогу к законному начальству.
Но услышав этот крик, башкиры немедленно оставили Авилова и кинулись в лес на-утек.
Авилов тоже поднялся на ноги. Он был страшен. Белье его висело лохмотьями, и голое тело светилось на самых неожиданных местах. Он ничего не сказал и не стал одеваться, а сгреб палатку, завернулся в нее как в плащ, и сел у костра, прислонившись спиною к стволу. Так он просидел до восхода, а после оделся и, взяв ружье, тоже ушел в лес. Куда и зачем, никто не спросил его. Он, впрочем, и сам не знал. И если была у него мысль поохотиться за беглыми башкирами, она промелькнула и засохла, как трава без корня.
По лесу он много не ходил. Уселся на пень и двенадцать часов просидел в каком-то остолбенении. Ему было нестерпимо и ужасно. На него, на могучего Авилова, какие-то прохвосты накинули веревку, как на зверя, и хотели не убить, это куда бы ни шло, а опутать и связать, как вяжут подъяремного быка. К вечеру Авилов вернулся в отряд, но палатку поставил поодаль и так, чтобы доступ к ней был закрыт толстыми деревьями.
Впрочем, на утро они снялись и двинулись вперед. И за ними на дневной переход двинулись камсолы, которые тоже постоянно находились в контакте со своей будущей добычей и хоть близко не подходили, но из виду ее не теряли.
Но к вечеру Викеша обнаружил, что кроме обоих отрядов движется рядом еще какая-то третья промежуточная группа. Это были Балтаев и братия. Они не хотели оставаться одиноко в лесу, а к отряду вернуться не смели, и так шли сзади, остерегаясь одинаково Викеши и Викентия Авилова. Вместо простого поединка, развернулась новейшая игра на три угла с перебежкой.
XXXIII
Авилов знал о Балтаеве, конечно, не хуже Викеши. Но искать его не стал. Через два небольших перехода Авилов круто свернул на юг и вышел на «Вымороки». «Вымороки» были юкагирские села, лежавшие черными пятнами по Большому Анюю и Омолону. На обеих реках они тянулись на сотни верст, составляя особую область мертвых, запретную и страшную живым. Поселки вымерли во вторую половину минувшего века, частью от оспы, но больше от голода. Жители вымерли сразу, почти без промежутков, остатки бежали на главную реку — Колыму, где голод чувствовался меньше и на людях было не страшно.
Колымчане страшно боялись этого убежища смерти. Они верили, что духи заразы и голода живут в этих обезлюдевших селах и готовы наброситься на каждого, кто подойдет близко. Авилов вышел на Вымороки, отчасти надеясь, что, может быть, даже и максолы будут в этом округе не так уж настойчивы.
Он вышел на большую деревню Ламбонда. Избы стояли, но живых, разумеется, не было, ни людей, ни собак, и вообще никакой живой твари.
Перед избами было совершенно тихо. После некоторого колебания солдаты вошли и стали размещаться на квартиры в поселке мертвецов.
Авилов с офицерами заняли главную избу, которая, невидимому, была общественным домом в деревне. Скамьи и стол, и ушаты, и медная посуда, — все было налицо, только медь позеленела тусклой зеленой медянкой. А на лавках лежали скелеты, три больших и два меньших. Они было обработаны горностаями и после жуками и белели, как слоновая кость. Подсохшие связки держались. И один скелет сидел на лавке и будто прислушивался, выдвигая навстречу пришельцам свое широкое белое лицо.
Каратели мрачно постояли, а потом, даже без приказа, стали собирать и скелеты и мертвые кости и выносить их наружу, подальше от жилья. Это было воскресенье выморочной жизни, затеянное полковником Авиловым.
Еды в избах не было. Но за последние семьдесят лет в этой стране, недоступной живому человеку, размножились олени и лоси, и лисицы, и волки. Здесь их никто не тревожил и они стали пробираться сюда из других областей, с севера и с запада и с юга. Вымороки постепенно стали обращаться в заповедник, в национальный парк для исчезающих пород.
Мало того, здесь дикие олени, не зная охотника и не опасаясь выстрелов, были совершенно бесстрашны. И в первую же ночь сибирские солдаты, привычные к охоте, сразу застрелили двух оленей.
Два дня прожили белые в домах мертвецов, а на третий день случилось опять небывалое. В отряде Персианова был поручик Александров, тоненький, беленький мальчик. Он начал свою военную карьеру пятнадцати лет добровольцем и близился к совершеннолетию только теперь, в отступлении от Нижнего Колымска. Природа его была двойственная. Он пошел на войну добровольцем, а войну ненавидел, к крови относился с отвращением. Участвовал в битвах, в убийствах, случалось, расстреливал даже, а потом тщательно мыл руки пахучим мылом, стараясь стереть даже внешний след и изгладить запах крови и резни.
