— Я бог! — кричал он в упоении. И сам начал служить перед собою по-церковному:
И под звуки церковных песнопений Варвара Алексеевна вернулась от самозванного бога-мертвеца к последним остаткам умирающего отряда.
XXXIV
А на другой день наступил конец.
Максолы, как и каратели, тоже стремились к развязке. Походы и битвы смертельно надоели самым ожесточенным. И после последней неудачи в отряде стали говорить, на манер стариков, что не лучше ли бросить до осени белых и итти на Колыму.
Май подходил к кощу. Каждый день мог ожидаться ледоход, и тогда пришлось бы ожидать на берегах реки до конца половодья. Летом на суше в Колымском краю не бывает прохода. Надо двигаться по рекам, в челноках или лодках.
Но особенно старался Федотка Гуляев, черноусовский гонец передатчик, ушедший на «Камень» с максолами. Он доказывал усердно, что белых надо бросить.
— Никуда не уйдут твои белые, — уговаривал он. — Тут и посядут, а, пожалуй, и помрут, как досельные с голоду померли.
— Не так, — возражал ему Викеша. — Вы, черноусовски, не знаете. Здесь ныне зверя прибеглого много. Пробьются, проживут. Рыбу будут ловить на Анюе, хариуса, ленка.
— Рыбка святая еда, — отвечал Федотка соглашательским тоном, — так пускай себе ловят.
Он готов был предоставить и белым в этой безбрежной пустыне огромный участок для работы и жизни.
— Довольно убивать! Лучше новые жители, чем досельные покойники.
— Нет, — твердо сказал Викеша. — Девки смеяться будут. Скажут старики: «Шли, как волки, а вернулись, как телки».
Максолы упорно молчали. Прежние помощники Викеши были перебиты. Середневских ребят было меньше половины. Другие были низовские, черноусовские, сухарные, анюйские, которые не знали правления Митьки Реброва и не жили в колымском максоле.
— Вот что, — решительно сказал Викеша. — Подождем неделю. За неделю не вскроются реки[58]. Если за неделю не управимся, пусть будет по-вашему.
На третью ночь максольский отряд повел наступление на Вымороки. На этот раз, наученные предыдущей неудачей, красные подходили к поселку очень осторожно, исследуя каждый закоулок прилегающего леса, чтоб опять не нарваться на ночную беду. Ночь, впрочем, была не настоящая. Широкая заря горела на полнеба, и розовыми были деревья в лесу и камни на приречных утесах. Самый воздух был наполнен румянцем, какой-то блистающей, светло-розовой пудрой.
Осторожность оказалась неизлишняя. На северном участке максольская разведка наткнулась на каких-то людей, которые мелькнули меж деревьев и быстро исчезли в направлении поселка.
Викеша не велел стрелять им вслед. Отряду он велел остановиться и подождать, что будет.
Полночная заря медленно передвигалась от запада к востоку, стремясь превратиться из вечера в утро, из заката в восход. Но максолы заметили, что заря непрерывно растет и розовая пудра, повисшая в воздухе, густеет, как розовый снег. Запахло горелым, от поселка потянуло дымом, тоже розовым, но густым и неровным, очевидно земным, не небесным.
Поселок пылал. Белые встретили атаку максольцев, сжигая свою собственную базу, сжигая свои корабли. Они очевидно собирались биться на смерть.
Викеша не стал выжидать и велел двинуться отряду, стремясь разгадать и увидеть, в чем, собственно, дело. И на этот раз, как раньше, максолы ошиблись в оценке положения, но в обратную сторону. Поселок запалили не авиловцы. Его подожгли бежавшие башкиры, Балтаев и прочие, которые подобрались к осажденным с большей удачей и смелостью, чем красные максолы. Положение было иное, чем при первом нападении. Забубенные башкиры из противников стали для красных союзниками, правда, непрошенными, но тем более важными.
Дома и амбары со скелетами, с костями, со всем своим мертвым, истлевшим скарбом, вспыхнули, как порох. Шаманская вышка, со своим новым живым мертвецом, пылала, как факел.
Пробегая мимо нее, несчастные каратели на миг остановились. Оттуда, сквозь грохот и треск огня, слышалось громкое пение:
Это поручик Александров сам себе сразу пел и молебен и отходную.
Белые бросили пылавший поселок и отошли в лес без особого беспорядка. Только у Авилова близ уха неприятно близко пропела проворная пулька. Авилов подбросил серебрянку и выстрелил в тень, перебегавшую далеко впереди от тополя к тополю. Выстрел его был удачнее. Балтаев выронил ружье, потом сорвал с себя рубаху и туго обмотал простреленную руку, и, ругаясь от боли, побежал глубже в лес.
Отряд выходил из чащи, стараясь выбраться на более открытое место. Солдатам казалось, что за каждым ветвистым стволом прячутся незримые и меткие враги, со смертью, запрятанной в дуле ружья.
Отойдя от реки, белые вышли на широкую и гладкую поляну. Она была окружена огромными деревьями, стройными, редко расставленными, как будто в расчищенном парке.
Солдаты отодвинулись к северному краю поляны и, рассыпавшись цепью, стали за деревьями. На южной стороне показались фигуры, тоже укрываясь за деревьями. Это были, наконец, настоящие максолы, не те неизвестные тени, что подожгли поселок.
Перестрелка еще не начиналась. В это время на левом фланге белых явился человек, голый до пояса, с рукой, безобразно замотанной в какой-то серый узел. Это был Балтаев. Быстрым движением он сорвал с руки окровавленный холст и взмахнул им над головой.
— Ны нада! Йок! — кричал он по-русски и по-башкирски. — Ны нада война!
Свою грязносерую рубаху с кровавыми пятнами он поднимал над головой, как знак миролюбия и отказа от войны.
На левом фланге отряда, среди остатков башкир и остатков чувашей произошло движение. И третий Михаев чуваш выломил длинную жердь, снял с шеи платок, такой же светлосерый и грязный, как рубаха башкира Балтаева, и привязал его к жерди. Это был уже несомненно нейтральный, белый флаг.
Персиановские офицеры со своими денщиками замялись в нерешимости. Но на другой стороне поляны, на таком же корявом шесте показалась такая же серая и грязная тряпица. Красные максолы принимали перемирие.
С южной стороны двинулась высокая фигура с жердью и флагом в руках. Это был сам предводитель отряда, Викеша-максол.
От белых выступил с флагом чувашский говорок Михаев третий. Первого Михаева убили, второй Михаев с сородичами оторвался от отряда и ныне, быть может, попал на Середнюю Колыму. Но даже средь
