сука строчит донос в деканат. Декан на факультете не бешеная сука, а как бы ещё не хуже — татарин. Он требует у Маши-Марии в обмен на послабление неизбежных санкций дать разоблачительные показания на профессора Успенского. А у профессора Успенского — в обмен на послабление Маши-Марииной участи — уступить в собственную пользу пост завкафедрой. Злобный татарин забывает при этом, что не по Сеньке шапка и становиться завкафедрой ему — хоть и декану, но всего лишь кандидату наук — не с руки, да и не по чину. Профессор Успенский (слабы всё-таки бешеные суки, хоть и пострадавшие за компанию с миллионами «безродных космополитов») поддаётся шантажу, золотой человек Маша — ни в какую. На вечерний она не переведётся — там и без неё золотых людей минимум через одного; бешеные суки это дозволяют. Перед ней теперь две дороги — либо в Израиль об руку с золотым человеком Юлием (Иудой), либо в подпольное вооружённое сопротивление гитлеровско-сталинскому режиму бешеных брежневских сук толстиково-романовского розлива. Благо, скальпелем она кое-кого из них уже поучила (больничного врача, вздумавшего было без должного рвения лечить Самуила Иудовича), а в финале романа — на символической территории еврейского кладбища — берётся и за топор. И всё же окончательный выбор Преступницы остаётся за рамками повествования. Уничтожать бешеных сук в их собственном логове или, вернувшись на Землю Обетованную, «мочить» арабов? Чувствуется, что она способна и на то, и на другое, но как совместить одно с другим, ей пока не ясно. Это уже третий роман Елены Чижовой, напечатанный в «Звезде», и второй номинированный на Букера. Первые два были написаны в диапазоне от плохого (первый) до чудовищного (второй), причём чудовищно написанный даже вошёл в шорт-лист. А вот роман «Преступница» написан как раз недурно, местами — очень недурно. Чувствуется, что искренне. А главное, чувствуется, что и сама писательница — золотой души человек.
Ибанько на энерджайзере, или картавый фонтан
Прогноз, сделанный мною несколько ранее, разумеется, сбылся: учреждённая РАО «ЕЭС» национальная (не путать с интернациональной) литературная премия «Поэт» оказалась присуждена петербургскому стихотворцу Александру Соломоновичу Кушнеру, который из врождённой осторожности (а не исключено — и затем, чтобы ещё сильнее походить на Александра Сергеевича) упорно именует себя Александром Семёновичем. $ 50 000, диплом и нагрудный знак (!) — золотая лира, по-видимому, на пальчиковых батарейках — были вручены Первому Поэту России (или, может быть, ещё категоричнее — Последнему Поэту России) в обстановке торжественного застолья — и свежеиспечённый лауреат поблагодарил донаторов прочувствованной сорокапятиминутной речью, посвящённой образу лампочки в отечественной поэзии, начав, понятно, с её (русской поэзии) закатившегося солнца. «Был в лампочке естественный накал, убийственный для мебели истёртой» (Иосиф Бродский), и так далее. Вообще-то, русские поэты чаще пишут о другом источнике света — «И солнце ангелы потушат, как утром — лишнюю свечу» (Ходасевич) или «Свеча горела на столе» (сами знаете кто), — но директора государственных свечных заводиков многомиллиардными суммами не ворочают и отстёгивать на Соломоновича, может, и рады бы, но по определению бессильны — им бы самим концы с концами свести. ДЕбет с крЕдитом, пока не грянула налоговая проверка. Ну и политических партий карманного типа они не содержат тоже. Два факта, однако же, оказались непредугаданными: одного не смог предвидеть я, а другого — учредители премии. Совершенно оборзев, поклонники Соломоновича и его шестидесятидевятилетней Музы назначили вручение на 25 мая — а накануне, 24-го, исполнилось ровно шестьдесят пять лет со дня рождения Бродского — и таким образом имена нобелевского лауреата и нашего «Поэта» оказались парадоксально и пародийно сближены. Такой наглости не ожидал даже я (рассказывают, правда, что те же плешивцы попробовали было, подсуетившись, выдвинуть Кушнера аж на Нобелевскую премию, но получили уже в Москве самый решительный отлуп — и развели Чубайса с Гозманом на премию «Поэт» как бы в порядке утешительного приза). Ну а организаторы не предвидели того, что именно 25 мая в Москве случится светопреставление, оно же электрошок, и вслед за каскадным отключением ума, вкуса и совести ту же пляску святого Витта затеют кое-как залатанные подстанции, и чуть ли не вся страна потребует чубайсовой крови. И, таким образом, слова главного распорядителя премии, произнесённые на её вручении, — Премия «Поэт» будет существовать до тех пор, пока мы не выпустим из рук всероссийскую энергетику, — послужат подтверждением ещё одного пророчества: премия «Поэт», скорее всего, окажется одноразовой. Что ж, тем почётнее получить её из натруженных рук ещё не посаженного и даже пока ещё не уволенного зампреда РАО «ЕЭС» и серого кардинала СПС Леонида Гозмана. И ответить на неё — разумеется, стихами! Или по меньшей мере тем, что получается у Александра, допустим, Семёновича, когда ему кажется, будто он сочиняет стихи.
Присмотримся же к творчеству нашего увенчанного электролаврами ибанько. Передо мной книга 2005 года издания «Холодный май», любезно предоставленная издателем. Объявленный тираж 1000 экземпляров, фактический — 200. Остальное допечатают, когда появится спрос; в издательстве «Геликон» работают оптимисты. Творчество А. С. Кушнера хорошо знакомо читателю «толстых» журналов — «Звезды», «Знамени», «Нового мира», — в которых он печатает всё до последней строчки. Бывает, и не по одному разу. Правда, у «толстых» журналов нет читателя, поэтому мы будем исходить из разумного предположения, что творчество Кушнера публике неизвестно. Многое ли она теряет? Не столько нездоровый интерес геронтолога и геронтофоба, сколько здравый профессионализм критика заставил меня прочесть «Холодный май» от корки до корки. Общее впечатление — невнятное и занудное старческое бормотанье. Невнятное синтаксически и занудное тематически. Как и прежде, ибанько не ждёт вдохновения: он высасывает из пальца какую-нибудь сугубо прозаическую, чаще всего пошлую и в любом случае откровенно ничтожную, мысль и кое-как укладывает её в несколько четверостиший или шестистиший. Рифмовать становится всё труднее — и, наряду с хоть плохонькими, но всё же хоть в какой- то мере поэтическими строчками, в ход идёт позорная, как торчащие из-под штанов кальсоны, подрифмовка.
Через сад с его клёнами старыми, Мимо жимолости и сирени В одиночку идите и парами, Дорогие, любимые тени. Распушились листочки весенние, Словно по Достоевскому, клейки. Пусть один из вас сердцебиение Переждёт на садовой скамейке.
Нашему ибанько потребовалось зарифмовать скамейку. В старую голову ничего не лезет, кроме нелепого и безграмотного клЕйки (правильно: клейкИ). Для куль-турки присочинил Достоевского, о листочках, тем более о клейких листочках не написавшего ни слова. Не говоря уж о том, что назвать лист клейким можно только если на него сядешь (например, в бане), а весенние листья не облетают. Да и жимолость с сиренью (подрифмовка к «тени») зацветают в разных садах и уж в любом случае — в разное время. А ведь, скорее всего, строка Словно по Достоевскому, клейки родилась в творческих муках — и в черновиках Поэта тонкий исследователь (о Кушнере пишут Арьев и Роднянская — но раз речь идёт о древесной флоре, пусть этим критиком окажется Леонид Дубшан) наверняка найдёт варианты: На ветвях голосят канарейки и Отдыхают за книгой еврейки. Строго говоря, из отдыхающих за книгой евреек и родились клейкие, словно по Достоевскому, листочки, потому что еврейки отдыхают за «Преступлением и наказанием». А всё для того, чтобы зарифмовать скамейку. Ну и чтобы на свой лад воссоздать пастернаковскую интонацию: Карузо певец так себе! А что, вы слышали Карузо? Нет, но Рабинович напел мне весь его репертуар!
А вот зарифмовать Пенелопу у Кушнера уже не получается. Я бы подсказал: «Начни с Европы — и наверняка отыщешь нужное слово!» Но куда там:
Приличный человек обзванивает всех, Спеша опередить ему звонящих, чтобы Поздравить, пожелать, он в трубке слышит смех Детей, шумящих там, и верной Пенелопы…
Формат статьи не позволяет мне подробно рассмотреть косноязычье синтаксиса; прочувствуйте его в приводимых здесь и далее цитатах сами. Но я пока о рифме. Кушнер пишет более-менее правильными размерами и старается рифмовать точно, чтобы жопа торчала из окопа, а жаба падала с баобаба, но получается у него как у Черномырдина. В том числе и в плане формальной логики:
И эта нелепая фраза, к восторгу Друзей и знакомых, войдёт в поговорку, И дети подхватят в знакомых домах Её, друг у друга линейку, отвёртку Из рук вырывая, сжимая в руках.
