для меня кризис кончился.
После этой беседы я вернулась в 26-й коттедж, где уже прошел слух о моем предстоящем уходе. Быть может, несчастные арестантки и вправду вздохнули свободнее, узнав, что я покидаю их, но все они обступили меня, и каждая на свой лад сказала, что будет по мне скучать. Они помогли мне уложиться и перенести вещи через верхнюю территорию ко 2-му коттеджу. Мы расстались друзьями. В этот последний день они не побоялись доносчицы — фаворитки начальства, показали себя смелыми и мужественными людьми, и я не могла не оценить этого. Бесправные, изолированные от всех других заключенных, живя по соседству с камерами-одиночками, в атмосфере вечных придирок, преследований и угроз, они, конечно же, были совершенно беспомощными. По пути на работу самые робкие из них боялись даже заговорить со мной, и это длилось довольно долго.
Вскоре после моего ухода «смутьянку», как ее называли заключенные, перевели в 9-й коттедж. Ее окно выходило на дорогу, по которой мы гуляли каждый день, и кое-кто из моих новых подруг, слышавших о ней, опасался, как бы она не заметила, что они разговаривают или просто идут рядом со мной. Потом ее опять перевели куда-то и, наконец, вновь водворили в 26-й коттедж. Вся тюрьма знала ее номер, и везде ее встречали в штыки.
Перемена обстановки
У меня было такое чувство, точно меня освободили из тюрьмы, хоть и оставили в ней. Моя новая комната, где я провела следующие полтора года, находилась на первом этаже. Она была вдвое просторнее прежней, с большим незарешеченным окном, выходившим на запад. Из окна открывался вид на больницу, Дэвис-холл и 26-й коттедж. В коридоре было еще пять комнат, включая общую, расположенную в конце. Душевая и уборная были прямо напротив меня. Тут было намного тише, радио работало «вполголоса», надзирательница-негритянка вежливо здоровалась со мной. Вообще здесь все казалось спокойнее, не ощущалось такой напряженности. Стены комнаты были теплого розового цвета. Обстановку составляли кровать, письменный стол, небольшой комод с ящиками, зеркало на стене, стул и кресло, из-за которого мне еще раз пришлось воевать с Кинзеллой. На окне висели белые гофрированные занавески с розовым цветочным узором. На постели лежало старенькое, но еще прочное покрывало. Я любовалась пламенеющими закатами над горами, видела яркое звездное небо. Словом, комната мне понравилась, но хотелось поскорее познакомиться с «жиличками» коттеджа.
Рассчитанный на сорок человек, он был почти полностью заселен. Трижды в день мы отправлялись в соседний коттедж на завтрак, обед и ужин. Как я радовалась этим маленьким прогулкам на свежем, холодном воздухе, встречам с заключенными из двух других коттеджей! Когда наступало время обеда, за мной приходили несколько девушек. Белых женщин у нас было совсем немного. Одна маленькая негритянка из Нью-Йорка откровенно заявила мне, что так оно и лучше: в коттедже царят мир и согласие, никто не хочет перемен, больше того, — их опасаются. «Мы сразу поняли, что вы не такая, как другие белые», — добавила она. Среди ее друзей в Бронксе было несколько коммунистов. Однажды ее даже арестовали за участие в демонстрации. С первых дней она взяла меня под крылышко и «поручилась» за меня остальным. За одним или двумя исключениями, все отнеслись ко мне необыкновенно приветливо. Женщины не давали мне спускаться в подвал за зимним пальто (жалели мои старые ноги), помогали передвигаться в гололедицу и метель, стирали за меня белье на втором этаже, натирали пол в моей комнате, мыли окно и вообще старались избавить меня от тяжелого физического труда. Я в свою очередь писала для них письма, шила им и, когда было нужно, давала полезные советы.
В понедельник я впервые отправилась в мастерскую художественных изделий — она находилась на расстоянии примерно трех «кварталов» от моего коттеджа. Туда мы ходили пять раз в неделю дважды в день. Это, конечно, было приятной переменой после моего длительного и удручающе однообразного заточения в 26-м коттедже. По рассказам Клодии я хорошо представляла себе мастерскую и ее руководительницу Смитсон, но в первый мой приход у нее был свободный день. Заменявшая ее надзирательница никак не могла придумать, чем бы меня занять. Лишний раз я убедилась в бестолковщине и неразберихе тюремного быта. Разве трудно было установить такой порядок, чтобы новенькие впервые являлись в мастерскую по вторникам?.. К счастью, одна старая заключенная, приятельница Клодии, выручила меня: притащила кипу вытканных ею декоративных накидок, которые она все не решалась дать кому-нибудь подтачать, и опросила, не возьмусь ли я за это. Я сделала несколько образцов на пробу, и они вполне удовлетворили ее. Так началась моя новая работа в Олдерсоне.
На следующий день пришла Смитсон и тепло поздоровалась со мной. «Значит, вы и есть та самая Элизабет, подруга Клодии!» — воскликнула она. Смитсон поручила мне продолжать подшивать края накидок; этой работы мне хватило надолго. Накидки были сделаны из так называемого «полотна времен Гражданской войны». Ткачиха выбирала узор по собственному усмотрению. Никто не знал точно, каков «возраст» этой ткани и откуда она к нам попала. Покончив с накидками, я принялась подшивать разноцветные скатерти, вытканные Клодией. Их было свыше тридцати — зеленые, желтые, голубые, розовые. Скатерти были сделаны из широкой средней и двух узких боковых полос; эти полосы я скрепляла плетеными кружевами такого же цвета — тонкая работа, требующая предельного внимания и тщательности. Смитсон научила меня заделывать скошенные углы. Часть скатертей я закончила к рождеству, остальные — к пасхе. Их передали в столовую для начальства, где ими пользовались по торжественным дням. Стирать их полагалось только вручную.
Занавески, накидки и скатерти изготовлялись из ярких и, как правило, новых тканей. Коврики делались из отходов. Женщины, которые по возрасту или состоянию здоровья не могли ткать, разрезали тряпье на полосы, сшивали их по концам и сворачивали в рулоны. Они работали за необыкновенно длинным столом. Рулоны складывались в большие ящики, громоздившиеся штабелями в кладовой. Вместе с одной заключенной я время от времени перебирала содержимое ящиков, подыскивая подходящий материал. Из желтых и красных полос мы шили яркие коврики. Некоторые женщины ничего путного делать не умели, и их работу приходилось переделывать заново или вовсе браковать. Вопреки правилам, установленным цля тюремных мастерских, мисс Смитсон не требовала от нас полной тишины. Но разговаривать следовало вполголоса.
В мастерской распарывали старые нейлоновые мешки для воздушных стрельб и парашюты, поступавшие из армии и флота. Они были огромные и с номерами. Один развернутый парашют занимал весь стол, и его обрабатывали сразу несколько женщин. Полосы парашютной ткани складывали, утюжили и передавали в швейную мастерскую или в коттеджи, где из них шили белье и ночные рубашки. Обрезки поступали обратно в мастерскую. Из них получались мягкие белые коврики, настолько приятные, что надзирательницы охотно брали их в свои квартиры. Для заключенных мы делали коврики из грубой шерстяной ткани. По моему предложению ткачихи старались оформлять их как можно красивее. Я говорила им: «Представьте себе, что коврик попадет в вашу комнату, вот и вложите в него, как говорится, всю душу». Вообще я советовала делать только то, что действительно шло на пользу заключенным.
Как-то, занимаясь генеральной уборкой, мы обнаружили на дне шкафа большое количество красителей, и я предложила Смитсон окрасить отходы белого материала. Она ответила, что пользоваться этими красителями запрещено. В книге Мэри Гаррис рекомендовалось обучать заключенных набивке и крашению тканей; видимо, с этой целью и были припасены найденные нами красители. Однако Смитсон так и не дала пустить их в дело. Еще одна нелепость: вместо оригинальных цветных ковриков мы поневоле изготовляли только белые, а ведь они были непрактичны.
Или вот другое глупое правило: в мастерской нам запрещали выбрасывать какие бы то ни было отходы, прежде чем их не браковала инспекция. Все подвалы и чердаки постепенно оказались забиты неимоверным количеством хлама. Деревянные челноки ткацких станков рассыхались и распадались на части, и хотя восстановить их было заведомо невозможно, мы не смели выбросить их на свалку. Загромождая складские помещения, они только усиливали опасность пожара. В уборной стояли огромные ящики, переполненные полуистлевшим тряпьем. Иногда мы тайком бросали охапки этого старья в мусоросжигательную установку. Мне кажется, надо, чтобы в один прекрасный день в Олдерсон прибыла специальная комиссия конгресса США и торжественно распорядилась предать огню тонны скопившегося
