здесь хлама — рассадника пыли и грязи.
Когда я начала работать в мастерской художественных изделий, снабжением ткацкого отделения ведала одна индианка. После ее освобождения Смитсон попросила меня заняться этим. Поскольку от меня требовалось держать под замком ткани и нитки, а не людей, я приняла ключи и хранила их до. предпоследнего дня моего заключения.
В швейной мастерской складом заведовала другая «политическая» — пуэрториканская «националистка», человек безупречной честности. Наше ткацкое отделение размещалось в задней части мастерской. В противоположном конце помещения заключенные занимались чеканкой меди и серебра, тиснением кожи, раскраской гончарных и керамических изделий. Вся мастерская занимала две трети нижнего этажа. Остальная его часть была отведена под католическую часовню. Мастерская считалась своего рода «достопримечательностью» тюрьмы, и ее постоянно демонстрировали посетителям. Здесь работали несколько «политических». С особенным любопытством визитеры разглядывали двух пуэрториканских патриоток, американскую женщину, обвиненную в государственной измене, и меня. Разговаривать с гостями не разрешалось, можно было только отвечать на вопросы о нашей работе.
На редкость сложным и кропотливым процессом была «заправка» ткацких станков. Она выполнялась вручную одновременно пятью или шестью женщинами. Длинные нити и основа то и дело путались, приходилось действовать крайне тщательно и осторожно. На текстильных фабриках все это, конечно, автоматизировано. Однако в тюрьме даже такой малопроизводительный и нелегкий труд обладает важным преимуществом: он созидателен по своему характеру и дисциплинирует. Это и называется «трудовой терапией». Только поэтому я могу оправдать применение в тюрьмах устаревшего ручного труда. По качеству наши ткани, разумеется, не могли соперничать с фабричной продукцией. Одна молодая заключенная, присланная к нам из «ориентации», насмотревшись на эту работу, сказала: «Господи, неужели они не знают, что такой материал можно купить где угодно и по нескольку центов за ярд!» Раз в неделю Смитсон приводила очередную партию новичков для ознакомления с мастерской. Они приглядывались ко всему и задавали вопросы, точно посетители «с воли». Обычно все они выглядели грустными, напуганными, не успев еще освоиться с мыслью, что попали в тюрьму. Непринужденная атмосфера нашей мастерской несколько ободряла их. Иногда приходили нарушительницы режима досрочного освобождения или «второсрочницы»; они приветствовали нас как старых друзей, а мы шутливо говорили им: «Значит, действительно понравилось здесь, потянуло обратно? На воле-то не так хорошо, а? Там надо работать, а тут живи себе на иждивении дяди Сэма!»
Заключенные расписали стены мастерской рисунками и даже «картинами». Некоторые из них были просто превосходны, например портрет женщины— члена конгресса Рут Брайен Роде, которая долгое время интересовалась Олдерсонской тюрьмой и подарила ей бюст Джорджа Вашингтона. Еще здесь было изображение нашей лестницы в шестьдесят четыре ступеньки и копия автопортрета Ван-Гога, вдохновившая меня на стихотворение в честь этого великого художника. Смитсон организовала кружок графики и акварельной живописи. У нас нашлись довольно одаренные художницы. Одна работница мастерской не жалела времени и сил на многоцветную роспись обложек тюремного журнала «Игл». Почти все тексты переписывались заключенными, они же делали иллюстрации. Все это, разумеется, проходило официальную цензуру.
Помимо тех, кто был закреплен за мастерской и работал в ней ежедневно, по субботним вечерам или в дни отгулов сюда приходили любительницы ковроткачества, вязания, росписи по керамике и т. д. Работницы охотно обучали их. Раз в году лучшие изделия мастерской посылались на ярмарку, которая устраивалась муниципальными властями графства. Получалась совсем неплохая подборка экспонатов: куклы, фигурки животных, детская одежда, свитеры, кошельки, комнатные туфли, посуда, ювелирные и тканые изделия. Многим присуждались призы. По всему своему духу и характеру наша мастерская была своеобразным оазисом на территории резервации. Она походила скорее на школу, чем на тюремное заведение. Здесь с заключенными обращались, как с полноценными взрослыми людьми. Поощрялась любая разумная инициатива, имевшая целью подбодрить товарищей, доставить им хоть маленькую радость. Так, например, я сделала из красной ткани несколько подушек в виде сердец и в день св. Валентина[29]раздала их заключенным — сначала «политическим», а затем и остальным.
Ко дню св. Патрика я вырезала из лоскутков зеленой клеенки трилистники для украшения мастерской и комнат заключенных. Это озадачило моих пуэрториканских друзей: как же так, коммунистка — и вдруг делает подарки к религиозному празднику! Они решили, что я чуть ли не «поклоняюсь» св. Патрику. Но, прочитав о нем хвалебную статью в «Католическом бюллетене» — еженедельнике, который выпускает наш священник, они успокоились. Еще их удивляли мои дружеские отношения со священником. Они говорили мне: «Ты неверующая, в церковь не ходишь. А когда пастор заявляется в мастерскую, ты всегда разговариваешь с ним!» Я шутливо ответила: «Неужели вы не понимаете почему? Ведь он ирландец и я ирландка!» Их лица просветлели. «Ага, значит национализм!» — воскликнули они. Это показалось им убедительным: национализм был для них второй религией…
По-видимому, дирекция сочла, что в мастерской нам живется слишком хорошо, и поэтому решила причинить нам очередную неприятность. Вот как это было сделано. На наш склад завезли большое количество конфискованных где-то портфелей, из которых изготовлялись различные кожаные изделия. Когда я приехала в Олдерсон, заключенным разрешали шить себе из них мокасины, которые они носили по вечерам, чтобы дать отдых усталым ногам. А до этого выдавали казенные матерчатые туфли, но почему-то не разрешали появляться в них в общей комнате. Поэтому самодельные кожаные мокасины были для всех спасением. И вдруг новость: носить мокасины на территории резервации строжайще запрещается. Вы могли сдать их на склад личных вещей и увезти с собой при освобождении либо сразу же отправить по почте домой. Теперь нам велели расходовать кожу только на пояса и кошельки. Я видела, как женщины плакали, лишившись этого пусть маленького, но очень важного для них удобства. По адресу начальства посылались самые нецензурные проклятия. Бессмысленность подобных мелочных запретов и ограничений вызывала всеобщее озлобление.
Рождество в тюрьме
Я начала работать в мастерской художественных изделий незадолго до рождества, когда приготовления, к празднику уже шли полным ходом. Женщин намеренно загрузили до предела, чтобы их не одолевала меланхолия и чувство одиночества. В мастерской оформили огромные фигуры Иосифа, Марии с младенцем, трех волхвов, пастухов, ангелов, коров, овец и агнцев; одного барашка выкрасили в черный цвет. Все это выпилили из фанеры плотники из соседней мужской тюрьмы. Раскраска, сделанная нашими женщинами, удалась как нельзя лучше. Мне запомнились удивительно живые глаза Иосифа, разрисованного нашей лучшей художницей. Фигуры установили на холме между верхней и нижней территориями. Освещенные электричеством, они были видны издалека. Какая-то бродячая собака забралась на ночлег в «святые ясли», набитые соломой. Этот эпизод вызвал у Кинзеллы приступ ярости, но зато развеселил всех нас.
Наши девушки сделали еще фигуру скачущего оленя и могучего Деда Мороза, наготовили игрушечных свечей, сплели много венков и других украшений из хвои. В мастерской поставили большую елку, но разложить под ней подарки нам не разрешили. Чтобы придать помещению более нарядный вид, мы принялись завертывать в цветную бумагу и обвязывать лентами решительно все, что попадалось под руку, вплоть до какого-то словаря, вазы и даже корзины для обрезков. Что касается получения нами посылок с рождественскими подарками, то здесь действовала строгая норма — не более четырех фунтов сладостей, причем их отправителем мог быть только кто-нибудь из «утвержденных» корреспондентов. Это явно противоречило правилам, заведенным в тюрьмах еще после первой мировой войны, то есть лет сорок назад. В книге «Как я прожила жизнь» Эмма Голдмэн рассказывает о своем пребывании в тюрьме города Джефферсон-сити (штат Монтана): «Еще задолго до рождества начался поток подарков. В короткий срок моя камера превратилась в подобие модной лавки: здесь были браслеты, броши, серьги, бусы, кольца, тесьма, платочки, чулки — как в лучших магазинах на 14-й улице. В сочельник, когда все смотрели
