продавщицы винно-водочного магазина, — пил горькую. Она не успела передать мне больше одной бутылки, потому что невесть откуда появился ее муж, огромный грузчик, по сравнению с которым я почувствовал себя маленьким и Хрупким, и вышвырнул меня вон. Я проехался рожей по асфальту, после чего на ней остались параллельные полосы, как на взлетной полосе аэродрома. Наверно, это был первый по-настоящему жуткий день в моей жизни — потому что я был один. Я не знал, что произойдет в следующий день, чем мне заниматься, как мне жить. Нужны были деньги, потому что холодильник был совершенно пуст. Обычная история, нечего скулить. Мне не следовало жаловаться хотя бы потому, что я сидел не в слезящемся, холодном подвале, а в своей квартире. Хотя, быть может, своей она тоже была до поры до времени — тогда же еще не было частной собственности на жилье.
Меня мог выручить Колька Голик. Вот к нему следовало обратиться в первую очередь, тем более что мы были с ним повязаны: повязала нас кровь Клепы, которого убивал, конечно, не я и не он… но это уже были частности.
Я пошел к Голику, не позвонив ему предварительно и даже ни с кем не посоветовавшись, стоит ли вообще предпринимать такой шаг или не стоит. Честно говоря, я даже особенно не представлял себе, о чем я с ним говорить-то буду. Я его несколько месяцев уже не видел, честно говоря, и забыл, как он выглядит- то.
Оказалось, что если бы я даже помнил, как он выглядит, то все эти воспоминания следовало оформить в письменном виде на туалетной бумаге, а потом использовать по прямому назначению. Колька Голик за эти несколько месяцев, около года, как я его не видел, стал совершенно иным человеком.
Его перерождение напомнило мне историю про старого актера Иван Сергеича, живущего в соседнем подъезде, который каждое воскресенье играл в Театре юного зрителя какого-то короля, уже и не помню. И я никак не мог поверить, что тот величавый старец с белой бородой, в алой мантии и с короной на голове — это и есть тот самый Иван Сергеич, на которого я так часто натыкался в нашем дворе, когда он сидел и пил самогон с какой-нибудь отпетой рванью.
Колька Голик прошел мимо меня по коридору в сопровождении двоих «быков», и, когда я рванулся к нему со словами: «Дядя Коля, я это… к вам…» — один из «быков» резко придержал меня за плечо, а потом так толкнул в грудь, что перехватило дыхание, а в затылок ухнуло что-то тяжелое и твердое… оказалось, что я просто-напросто врезался головой в стену.
В конце коридора тяжело выстрелила захлопнувшаяся дверь.
Я медленно поднялся. Голова гудела. Нет, не может такого быть, чтобы Голик допустил такое. Он, наверно, просто меня не видел, но это легко исправить. Я прекрасно видел ту дверь, звук от удара которой так болезненно, тупым клином вошел в мои уши. Мне осталось только войти в ту дверь. Это же так просто, добраться до той тяжелой железной двери, потянуть на себя ручку и выбить для себя разговор с Колькой Голи… впрочем, какой он теперь, к свиньям, Колька Голик? Теперь это, бери выше, Николай Михайлович Голик, шеф охранного предприятия!
Я открыл дверь. За ней небольшой предбанничек, который до отказа был набит лысыми головами. На меня сверкнуло зубами несколько рож, пара-тройка оказалась старыми знакомыми еще по той кодле Боряна — Вырви Глаза, потому меня приветствовали, но в приветствиях этих слышалась вполне откровенная грубая насмешка:
— Бля, пацаны, гля, кто причапал! Рома — не все дома! Здар-ррова, Роман!
— Привет! Притаранил передачку от Бори — Вырви Глаза?
Юмор этих господ состоял в том, что Борю уже убили,
— Ты, Роман, в бутылку не лезь. Без базару. Че молчишь?
Я ответил, что мне нужно поговорить с дядей Колей Голиком, и в ответ получил новую порцию комментариев:
— «Дядя»! Плешивый сутер тебе дядя, а он — Николай Михалыч.
— Не насчет блядей к нему пришел, не-a? Так он твоих драных сучек из блядской шарашки, где ты трешься, драть не будет, можешь ничего в этой теме не ловить.
— Братаны, че-то Рома фраерится, бля! Не иначе в мусар-ню поступил! Уборщиком… ха-ха-ха… мусора!
Ребята явно изощрялись в незамысловатом острословии, которое им самим казалось чрезвычайно забавным. Даже то, что я некоторое время был одним из них, никого тут не трогало. Напротив, подстегивало: дескать, бывший боец Боряна, земля, бля, ему типа пухом, теперь рассекает с сутерами, трется с блядями, которые и не люди, в натуре, а типа драные, вонючие подстилки, обсоски, позорные шмары и галимые будки. Бойцы Голика были явно хорошо осведомлены о том, чем я занимался последнее время, и в этом меня утвердила чья-то колючая реплика насчет того, что у директрисы мукомольной фабрики, которую шлепнули в своем же кабинете, в морге распухла задница до таких размеров, что она не помещалась… в чем-то там не помещалась, в общем. Имя этой директрисы, моей «хорошей знакомой», по выражению Ильнары, явно было приплетено не просто так Гоблинарии могли еще долго язвить по моему адресу, а один даже привстал и притиснул меня к стене, дыша па меня термоядерным запахом чеснока в смеси с вонью давно не чищенных зубов — но тут открылась дверь, ведущая в помещение, где, по моему разумению, должен был сидеть Голик, и выглянул какой-то здоровенный парень с выдвижной нижней челюстью и приплюснутым носом, в джинсах и громадном, с чехол для танка, пиджаке, делавшем его и без того внушительную фигуру квадратной:
— Че за базар? Харош галдеть, я сказал! Потом трепаться будете, а щас неча порожняк метать, когда рядом серьезные емы обкатывают, в натуре!
Братки тут же затихли. Видно, говоривший пользовался среди них уважением. Даже тип с чесночно- кариесным бленд-запашком отодвинулся от меня, выпустив из захвата шею, и буркнул явно сконфуженно:
— Да тут, Костя, один тип приканал. Он раньше в бригаде Боряна — Вырви Глаза гонял, а потом, когда полбригады положили на разборе, соскочил и притерся к…
— Ты не бубни, — оборвал его Костя, — кто там типа припер? Я сам с ним.
Я шагнул от стены и сказал:
— Это я. Роман меня зовут. Мне Николая Михалыча нужно увидеть.
— Вопросы у тебя к нему или просто по непоняткам отстегиваться будешь? — туманно зарядил мне этот Костя. — Мулю всякую парить?
— Вы просто передайте, что пришел Роман Светлов. Он меня знает, очень хорошо знает.
По узенькому лбу этого Кости пробежали складки, он набычился и пробасил:
— Да ты че, козел, лепишь мне тут? Я тебе че, секретутка, что ли, — передавать? — Он выделил голосом вот это «давать», и я подумал, что Костя не менее тупой и злобный тип, чем эти его гориллы. — Бабы тебе давать будут, лох.
— Да чмо он, бригадир, неча с ним баланду травить, — потянулись голоса, — мы ж его знаем, задротыша. Он, гнида похабная, с шалавами покупными рассекает. Его ж давно срисовали насчет этого, в натуре базарю.
Вся эта занимательная полемика принимала угрожающие повороты. Костя смотрел на меня откровенно неодобрительным взглядом быка, которого дразнят красным. От открыл было рот, вероятно собираясь сказать, что я очень похож на его любимую боксерскую грушу, на которой он отрабатывает молодецкие свои удары, — но не успел. Из кабинета донесся негромкий, чуть нараспев, хриплый голос, услышанный тем не менее всеми:
— Не пыли там, Мефодий. Давай его сюда. Я его знаю, он правильно тебе базарил.
Костя с филологическим погонялом Мефодий захлопнул рот. Братки опять притихли, Костя повернулся ко мне спиной и бросил, не глядя:
— Ну че застыл, как гипс? Сказали тебе, чтобы греб сюды, дятел.
В кабинете за столом сидели трое: Колька Голик в культовом тогда бордовом пиджаке и в темных очках, в которых, помимо понтов, не ощущалось никакой надобности; толстяк, похожий на китайца, со складками на могучей шее и с недобрыми глазами-щелочками, в которых словно затаились два бурава, и плотный, в белой рубашке с длинными рукавами, небритый амбал с нездорового оттенка физией и стеклянными глазами. На его переносице торчала здоровенная бородавка, как у Зюганова. Судя по тому, как этот последний сидел, развалившись в кресле и ковыряя золлингеновским ножичком угол стола, именно он
