имени Жуковского.
Только там он дольше двух лет не задержался, к тому же что-то из его прошлого всплыло. Сбежал он. Приехал в Москву и точно так же, как и я, зашел залить тоску в клуб. Тут-то его и встретил некто синьор Пабло, он же Павел Кормильцев. Этот синьор предложил Юлику работу, от которой тот не стал отказываться, тем более что такое чувство, как брезгливость, Юлику совершенно незнакомо. К тому же он бисексуален и не усматривает абсолютно никакой разницы между мужчиной и женщиной. В сексе. У него вообще к сексу отношение ровное, такое впечатление, что, переев секса в годы сутенерства, забросил Юлик напрочь кувыркание в постели, если ему, само собой разумеется, за то бабки не отстегивают. А отстегивать стали — сначала бабы, а потом мужики. Первым клиентом-мужчи-ной у Юлика был седоусый грузин, руководитель балетной труппы. Юлик никакого отвращения к сексу с мужчиной не ощутил, ну и пошло- поехало.
Все это для меня тогда дико звучало. Секс с мужиком — даже сама мысль, помню, вызвала тогда отвращение, чему они неподдельно удивились. В армии как-то видел. Майора Каргина сняли с должности не только за расхищение, как говорится, но еще и за развращение солдат. И вот у стены, буковкой «г» загнувшись, стоит молоденький «запах», а майор Каргин его сзади наяривает.
Алексей же, самый, как говорилось, невезучий среди них, рассказал мне такое, что все шалости майора Каргина невинными показались. Алексей был из неблагополучной семьи, бедной, с хлеба на водку перебивавшейся. Мамаша с папашей пили беспробудно. Родительские права у них отобрали и закатали и Алексея, и его братишку в интернат. А в интернате был добрый дядя воспитатель, который не очень любил, когда воспитанники шалят, и применял в качестве наказания педагогический метод, безотказный совершенно: привод™ в душевую и заставлял взять в рот «воспитателеву писю». Говорил, что после этого станешь ты, Алеша, хорошим мальчиком. И братца Алексея тоже пользовал, пока наконец Алексей не увидел, как добрый дядя воспитатель его брата загнул, и не врезал дяде воспитателю по голове тяжелым казенным распылителем душа. После чего попал Алексей в колонию и вышел оттуда с твердым убеждением, что людей нужно убивать. Но одним убеждением не прокормишься, а Алексей, несмотря на скудный интернатско-колонийский паек, вырос видным парнем. За видность эту и загребли его в армию. А стоило выпускнику колонии проявить здесь строптивость, тут же перевели в дисбат, по сравнению с которым интернат раем показался, да и колония — сносным местом жительства. Солдаты умирали здесь оптом и в розницу. Я, прошедший армию, и не знал, что такое возможно, хотя рассказы об ужасах отдельных дисбатов передавались, долетали. Несколько солдат в дисбате Алексея умерло от банального голода, нескольких замучили, многие подвергались сексуальному насилию, а конвоиры знали в этом толк, потому что половина из них в свое время была на зоне. Кто вертухаем, а кто и зэком. Так что не раз на своем веку Алексею приходилось снимать — с дула ли орудия, с крюка в потолке или со спинки стула — покончивших с собой солдат. Однажды он и сам едва не погиб, когда обезумевший «дух» расстрелял конвой и едва было не порешил нескольких своих же товарищей. Алексею руку прострелило. Комиссовали его через три месяца после содержания в дисциплинарке — полуинвалидом, с отбитыми почками, перитонитом, гастритом и еще целым букетом заболеваний, с которыми Алексей мало какую работу мог выполнять. К тому же у него было что-то такое с легкими — не переносил физических нагрузок, задыхался.
Когда он мне все это рассказал, я не поверил. Что-то не напоминал мне этот цветущий парень полуинвалида, не переносящего физических нагрузок. Потом все это оказалось правдой.
Узнав все это о людях, судьбы которых в принципе были на мою похожи, я подумал, что, верно, все- таки родился в рубашке. Потому что, несмотря на практически отсутствие семьи, я не попал в интернат и позднее в колонию, как Алексей, не сел в тюрьму, как Виталик, хотя имел все шансы, особенно когда гонял в одной кодле с братками покойного Боряна — Вырви Гла-заа. И как же так вышло? Я перебираю в голове прошлое как четки. Наверно, было что-то, что заменило мне семью. Что позволило мне не зарабатывать себе на хлеб с маслом деяниями, предусмотренными в УК И это что-то, как ни странно это звучит, эскорт- бизнес. Люди, торгующие собой, заменили мне семью. Правда, и моей матери они заменили семью, так что я никуда из этой семьи и не уходил. Геныч, Олеся, Катя, даже Ильнара Максимовна со своими похотливыми, перезрелыми клиентками типа Анны Борисовны — вот они все и не дали мне соскользнуть так, как это произошло вот с этими парнями. А со мной этого не произошло. Ни сумы, ни тюрьмы, хотя от этого не зарекаются.
— Значит, вы тоже?..
— Если ты хочешь сказать, что мы тоже проститутки, как все эти твои дорогие и любимые, о которых ты разливался по пьяни в клубе, то да, — за всех ответил Юлик. — И это вовсе не так чудовищно, как может показаться.
— Но вас же имеют… случается?
— Что ты называешь «имеют»? У одного моего знакомого была жена, у нее любовник — начальник этого знакомого. Знакомый узнал об этом, застал жену с начальником, высказал все, что о них думает, а наутро пришел на работу и… извинился перед начальником за ночное оскорбление. Дескать, не прав был, погорячился. Начальник отчитал его, заявил, что тот ни при каких обстоятельствах не имеет права повышать голос на своего шефа. Тряпка тот. И он, этот знакомый мой, до сих пор работает там же и с той же бабой живет. Вот это называется — поимел его начальник, по полной программе поимел. А нас, Роман, не имеют, нас — оплачивают. Как оплачивают парикмахера или сантехника. Только нам больше платят, гораздо больше. Да что я — тебе ли объяснять, если ты с шестнадцати лет ебешься за деньги?
Я долго смотрел на него, а потом потребовал водки.
Вечером того же дня были в клубе, где я набуянил, и меня сняла молодая пара — он и она. Они любили «группи», они не тратились по мелочам.
Очередной моральный барьер был преодолен довольно легко.
У меня вообще гибкая душонка — всеядная, принимает все что надо, а тело — ее жалкий раб.
Старые знакомые или шаг в в зону
Это случилось на исходе второго месяца моей работы с этой троицей.
Человек удивительное существо, к любой грязи привыкает куда быстрее, чем любая свинья. Да и то свинья, мне кажется, все-таки мало-мальски питает уважение к своей хрюкающей особе и потому не во всякую лужу ляжет, а у человека такое понятие, как самоуважение, напрочь отсутствует. Вот и у меня так же. Привык — к самой грязной луже привык, хотя выглядела эта лужа очень пристойно, ночные клубы, казино и бары затопила, шмотки и все такое. О моем саратовском прошлом я вспоминал теперь с улыбкой и думал, что был невинной овечкой. Если, конечно, не брать во внимание убийство Мефодия.
Так вот, это случилось на исходе второго месяца. Юлик поймал на удочку одного жирного прокурора. Свободное от отправления правосудия время этот козел посвящал «выоно-шам», как он сам выражался. Прокурор… в страшном сне не забуду этого прокурора. Денег у этого служителя законности было так неприлично много, что я даже об этом ему сказал. Прокурорский чинуша хохотал, а потом заявил, что если бы он не брал взяток, то до сих пор сидел бы на жалком окладе младшего следователя Саратовской прокуратуры, а не зашибал реальные бабки по тому же ведомству в Москве. Я понял, почему Кормильцев именно на меня навел этого «про»: земляк, тоже из Саратова. Я вспомнил Катю, которая обслуживала вот таких же земляков. Ее не было в Саратове, она в розыске и скрывается где-то, а может, и нет ее в живых, но почему-то именно с ней соотносилось у меня в голове мое саратовское эскорт-прошлос. Толстый прокурор уже предлагал мне и Виталику ехать к нему на квартиру, а я пил текилу и вспоминал Катю.
Подошли Кормильцев с Юликом и Филом Греком, сутером из одного конкретного притона за городом. Синьор Пабло намекнул, что хорошее бабло можно срубить и что тачка ждет. Я хотел вместо себя Юлика задвинуть к прокурору — протиимо было, но Юлик в такое говно был пьян, еще пьянее Грека, который уже блевал под столик три раза.
Поехали я и Виталик. На машине прокурора. Я вел, прокурор с Виталиком, на заднем сиденье хихикал, Виталик же острый на язык был, быть может, самый острый из нашей четверки. Хата у прокурора была отпадная, тут и описывать нечего… Полезли в ванну, хорошо, я пьяный был, а то стошнило бы от этих прокурорских брюшек-ручек-ножек, Снова вспомнилась Катя, которая рассказывала мне о своих ощущениях,
