когда вот таких же образин ублажала. Не думал я, что самому придется на себе почувствовать — еще больнее и острее почувствовать, потому что, в отличие от Кати, я все-таки мужчина. Впрочем… какой я теперь мужчина, смешно.
Прокурор увивался вокруг Виталиковой татуировки, той, с голой бабой и мастями, спрашивал, а что она, собственно, значит. Виталик объяснять начал, упирал на эстетику, а не на знаки различия, прокурор начал ему татуировку губами слюнявить, а я из ванны выскочил, сказал, что сейчас приду, только оклемаюсь влегкую, потому как выпил хорошо. Пьян я был на самом деле прилично и потому толком не помню, как вместо туалета угораздило меня в голом виде завалиться в прокурорский кабинет. Стол был завален бумажками какими-то, папками, я машинально взял что-то в руки, глянул…
Быть может, такого не бывает. Я и сам тогда подумал, что все это плод моего подогретого бухлом немереным воображения, что меня «беляк» осчастливил, белая горячка то есть. Но только глянуло на меня с фотки этого дела уголовного Катьки-но лицо. Ошибки быть не могло, как я сначала понадеялся: «Павлова, Екатерина Владимировна». И такое в этом деле про нее было понаписано, что просто жуть. Впечатление создавалось, что на Катю хотели повесить все «глухари» по Саратову. Именно по Саратову. Я сообразил: если ее дело в Москву переслали, то, стало быть, и она в Москве — и, быть может, уже задержана. По подозрению в убийстве собственного брата, и… еще там было. Даже про Мефодия что-то пропечатано, у меня аж в глазах потемнело. Я сел прямо на пол и стал читать. И, насколько я мог вообще врубиться в таком пьяном состоянии, Катю еще не задержали, но уже вот-вот — близки к тому. В деле были ка кие-то телефоны, адреса, докапало до меня, что и здесь, в Москве, Катька тоже в эскорте работает. А что ей еще делать остается?'
Я аж протрезвел, пока читал. Стал за пазуху совать папку, только на мне одежды же не было, это я как-то сразу не въехал. Я стал одеваться лихорадочно, и тут в кабинет вваливается прокурор, весь в мыле, голый, брюхо подпрыгивает, отросток мерзкий топорщится. И ко мне: дескать, какого хрена ты, сукин сын, мой кабинет лопатишь? А? А как дело в моих руках увидел, аж пена изо рта пошла.
— Ты, падла, сядешь у меня на пожизняк, — орет, — тебе ж кранты, мокрице, всю жизнь будешь у параши раком очко подставлять!
— По очку это ты у нас спец, — отвечаю.
Он застонал, как раненый боров, и ко мне ломанулся, а в дверном проеме Виталик возник. Бледный, трясущийся. Бедно, услышал, что клиент мне тут пропечатывает десятиэтажно, и прибежал, сорвался из теплой ванны с ароматной пеной. Прокурор же на меня налетел как Мамай, я Катькино уголовное дело за спину спрятал, а вторую руку перед собой выставил. Прокурор неожиданно сильный оказался для своих расплывшихся телес, есть, как говорится, еще ягоды в ягодицах. Я от него не ожидал. Повалил меня на пол, колено на грудь, шипит, слюной брызгает, перегаром наповал разит. Переклинило. Я вспомнил, что именно у этого козла Катькино дело, и, как подумал, что ее будет судить вот такой задротыш, обида стянула горло похлеще его, прокурора, сосисочных пальцев. Я от него отмахнулся, раз-другой по роже съездил — а он захрипел тихо и бочком-бочком с меня свалился.
И Виталик у косяка на пол сел. Виталик первый понял, что я насмерть прокурора уходил — удар-то поставленный, прямо в висок тому пришелся, а ведь был еще и второй удар, которым я ему переносицу проломил. Это только в американских боевичках их супермены башкой проламывают железобетонные конструкции — и хоть бы хны, а тут, на прокурорской хате, все куда как реально было — два плотных удара в поганую рожу, и все.
Я поднялся, Виталик весь трясся и бормотал:
— Что же ты наделал, Роман… что же ты наделал, Роман?..
Я уже говорил, что он не переносил после тюрьмы ни криков, с которыми на меня прокурор попер, ни насилия — тех ударов, которыми я ему на это ответил. Виталик сел и тихо, тонко завыл, и я был вынужден прикрикнуть на него:
— Тише ты, дурень! Да, скверное дело. Кони двинул наш клиентик. Деньги он тебе заплатил?
— В ванной-то?
— В ванной действительно сложно деньги платить. Ничего, сейчас мы сами с собой расчет произведем.
— Я… я не пойду в тюрьму во второй раз. Не пойду, слышишь? Ты лучше меня сразу убей…
— Ты сдурел, что ли, совсем? «Убей»! И тюрьму сюда же приплел. Ты лучше не гнуси, Виталя, а поднимай свою задницу расписную, и будем убираться отсюда. Только я кое-что захвачу. Да и подчистить надо, не дай бог отпечатки пальцев где оставить.
— Если отпечатки найдут, меня сразу вычислят, я же у них в досье есть.
— Не грусти, зэковская головушка! Сейчас я тут протру все, а что останется, подчистим другим способом. Давай помоги мне этого борова до кухни дотащить.
Убийство — дело скверное. Особенно когда ты его не планировал. Но, честное слово, ни жалости, ни страха не было. Была только одна мысль: как бы от всего этого не пострадала Катя. О том, что никакой связи между нею и убийством этого прокурорского хлыща нет и установлено быть не может, мне тогда и в голову не пришло. Я усадил мертвого прокурора на стол в кухне. Потом тщательно прошелся тряпкой по стенам, косякам, дверным ручкам, поорудовал в ванной. После этого я врубил все четыре газовые горелки и оставил свет в кабинете — самой дальней комнате. Когда квартира наполнится газом, самая высокая его концентрация будет именно на кухне, где труп. Трупу мало не покажется, когда газ воспламенится от лампочки. На всякий случай я оставил в кабинете на столе, где бумаги, зажженную свечу, от нее рванет вернее.
Виталик выпученными глазами следил за мной и трясся.
Катино уголовное дело я взял с собой. Кроме дела захватил с собой пачку долларов. Вышли из подъезда примерно часа в два ночи, прошли пешком несколько кварталов, а потом до нас донесся грохот взрыва.
Домой, на квартиру, которую снимали мы четверо, я и Виталик попали ближе к утру. Виталик от страха находился в полубессознательном состоянии. Я посоветовался с Юлием, который казался мне — и справедливо казался — наиболее умным и хладнокровным из трио моих, гм, коллег. Юлик, с бодуна, невыспавшийся, слушал и качал головой, время от времени проводя рукой по лицу. Наконец он сказал:
— Наворотил ты дел, Роман. Самый молодой из нас четверых, а оказался самым, что называется, конкретным. Что улик не оставил, это хорошо. Что бабки захватил, и нехило — тоже неплохо. Но вот только один минус.
— Какой?
Юлик кашлянул и сказал негромко:
— Есть человек, который знает, что именно ты и Виталик поехали к прокурору в эту ночь.
— Кормильцев? Синьор Пабло, как вы говорите?
— Да. Он тебя сдаст без зазрения. Продажная сука. Мы продаем только то, что можно продавать, а друзей мы не продаем. А этот готов не то что собственную задницу — он мать родную продаст, дали бы цену.
— Что же ты предлагаешь?
Юлик качнул головой и выдавил сквозь стиснутые зубы:
— А ты сам знаешь. Не мне тебя учить.
— А Виталик, Jlexa?
— Они не продадут, будь спокоен. Могила. Они не стучат. Виталик вот только зубами стучит, сильно, видать, ты его напугал. Но только зубами, а так он не стукнет, И я, конечно. Но вот с Кормильцевым надо что-то решать. Вот что… ты, Роман, плаванием занимался?
— Нуда.
— Значит, дыхалка хорошая.
— Да, хорошая.
— До дна бассейна донырнуть можешь, это метров шесть, что ли…
— Без проблем.
— И пару минут под водой быть?
— Смогу.
— Вот тебе и решение: каждое утро Паша Кормильцев ходит в бассейн… — Юлий назвал, какой
