лучших модельеров, оставшейся со времен замужества. Она сохранила все, кроме особо ненавистного платья в стиле «пуфф» от Кристиана Лекруа. В конце восьмидесятых его чудовищные изобретения считались последним словом высокой моды, и, разумеется, Кэл купил ей его платье в Париже. Единственное достоинство моделей «пуфф» заключалось в том, что на них шло огромное количество поистине драгоценной ткани. Короткий облегающий лиф вдруг раздувался в широченную, шарообразную юбку, которая потом сужалась под коленями. Для того чтобы сесть в этом платье за стол, от женщины требовались неимоверные усилия. Ее платье было пунцовым, с лифом, расшитым лентами и речным жемчугом, и, надев его, она не почувствовала ни гордости, ни радости – только унижение. Она не была знакома с Кристианом Лекруа, но всегда думала, что он нарочно создает платья, в которых глупая женщина выглядит безобразной.
Совсем молоденьким девушкам, которые могли бы выглядеть по крайней мере приемлемо в этих фантастических одеяниях, модели от Лекруа были недоступны, их покупали алчущие дамы средних лет из Нью-Йорка и Голливуда, а потом снимки, запечатлевшие их в самом нелепом виде, появлялись в отделах светской хроники.
Она понимала, как ей повезло, что не нужно было заботиться о деньгах. Она отказалась принять половину стоимости дома в Пасифик Пэлисейдз и, к огромному облегчению Кэла, не претендовала на него. После развода она получила очень приличную сумму, только теперь ей нужно было учиться самой распоряжаться своими деньгами.
Первые пять лет в Калифорнии Фэй вела вполне независимое в финансовом отношении существование и очень этим гордилась. Пока она училась актерскому мастерству, она подрабатывала официанткой, потом секретаршей в банке и клинике и никогда не испытывала настоящей нужды, хотя иногда по нескольку дней жила на пицце и апельсинах.
Все студенты из ее группы находились в точно таком же положении. Бедность была предметом постоянных шуток, они разыгрывали этюды на темы отключения телефона или встречи с разгневанным домохозяином. Они все знали, что это временные трудности, что это цена, которую они платят миру, который когда-нибудь оценит их талант и воздаст им должное. Однажды у них с Рэем на обед были только кукурузные хлопья и красное вино, и они мечтали, как будут вспоминать этот обед, когда станут знаменитыми.
Если бы она могла зарабатывать на жизнь сама, не рассчитывая на деньги Кэла, ей больше ничего не было бы нужно. Цель возвращения в кино заключалась не в удовлетворении тщеславия, она хотела сама обеспечивать себя – до старости. «Ты не имеешь права испытывать чувство неудовлетворенности, – говорила она себе. – Тысячи женщин были бы счастливы оказаться на твоем месте. Ты свободна, независима, дочь здорова, у тебя есть работа. И ты будешь играть с Десмондом О'Коннелом».
Она выключила воду, разделась, с удовольствием отметив, как окрепли бедра и ягодицы за две недели ежедневного плавания, какой шелковистой и упругой стала кожа, и внутренний голос шепнул: «Несправедливо, что, кроме тебя, этого некому оценить». Ни она, ни О'Коннел не собирались заводить роман – даже на время съемок, и она уже была недостаточно молода, чтобы мечтать о красивом незнакомце, который вдруг появится неизвестно откуда и умчит ее прочь на крыльях страсти. Красивых незнакомцев, о которых мечтают женщины, Голливуд мог предоставить с избытком, но все они были либо голубыми, либо поглощены карьерой. Некоторые использовали женщин с положением, чтобы продвинуться, а на самом дне можно было найти приятных, хорошо одетых, воспитанных молодых людей, готовых оказать всевозможные услуги стареющим дамам и всегда ухитрявшихся одолжить у них приличную сумму или получить новую машину.
Она предпочла бы никогда больше не ощутить прикосновения мужской руки, чем платить за любовь. Прежде чем забраться в ванну, она взглянула на последний конверт. Письмо было из Нью-Йорка от Тима Брэди. Погрузившись в восхитительно теплую воду, она вскрыла конверт, внутри которого оказались два листа, исписанные аккуратным, четким почерком. Тим не обманул, сказав, что он последний из американцев, пищущий письма.
Он описывал осень в Нью-Йорке, выражая сожаление, что описание получилось недостаточно красочным, но дело было в том, что деревья еще не сменили окраску. «Наверное, во всем виноваты автомобили, которые загрязняют воздух», – писал Тим. Но жизнь в Нью-Йорке кипела, как всегда, осенью. Шли новые пьесы, открывались новые выставки. Она с интересом прочла его отзыв о пьесе, идущей на Бродвее, о которой уже много говорили, и улыбнулась, читая описание закулисных интриг в университете. Письмо оказалось забавным и умным, она получила от него даже больше удовольствия, чем ожидала. В конце Тим писал о том, как много для него значила их встреча и что надеется снова увидеть Фэй. Он снова приглашал ее в Нью-Йорк, сразу после того, как отснимут сцены с ее участием, и обещал, что она не пожалеет, если приедет. Письмо он подписал: «Ваш Тим».
Она растянулась в ванне, выпустила из пальцев письмо, которое скользнуло на пол, и призналась самой себе, что разочарована, что в глубине души надеялась на скорый приезд Тима в Лос-Анджелес. Он не понимал, что она не может освободиться от работы в ближайшее время. Все исполнители должны были быть под рукой до конца съемок, потому что в любой момент могла возникнуть необходимость переснять какой-нибудь эпизод.
Черт побери! Тим был таким привлекательным и милым, но он находился на расстоянии трех тысяч миль от нее.
Когда она начала засыпать, перед глазами у нее замелькали образы, которые люди часто видят в состоянии полусна-полубодрствования. Она видела веранду дома в Малибу, заполненную людьми. Видела их лица крупным планом – все незнакомые. Только одного человека она знала. Это должен был быть О'Коннел. Он начал медленно поворачиваться к ней, и, еще не увидев его лица, она поняла, что ошибалась – это не О'Коннел. Она постаралась поскорее заснуть по-настоящему, надеясь, что тот человек ей приснится, но вместо этого в ее сон пробрались Кейси и кто-то очень похожий на Кэтрин. Но Рэя Парнелла она так и не увидела.
9
Фэй давно хотелось узнать, каким образом такая респектабельная дама, как Кэтрин Айверсон, познакомилась с Тарой, беглянкой, девушкой с улицы, но она не задавала Кэтрин вопросов. Если бы та хотела, чтобы Фэй об этом узнала, то давно бы рассказала.
На разгадку она натолкнулась случайно, когда ждала своей очереди в приемной косметического салона и, чтобы скоротать время, листала старый номер «Пипл». Фэй лениво перевертывала страницы, скользя взглядом по лицам политиков, проглядывая заметки о странных происшествиях – здесь родились сиамские близнецы, там женщина средних лет утверждала, что много лет назад ее изнасиловали приверженцы культа сатаны. Журнал был столетней давности, и она уже собиралась отложить его в сторону, как вдруг ее взгляд упал на имя Кэтрин.
Статья была посвящена известным личностям, занимающимся благотворительностью – не тем, кто просто время от времени посылает по почте более или менее щедрые пожертвования, а людям, отдающим этому делу время и часть души. Барбара Буш, бывшая первая леди США, помогала молодым литераторам. Это было известно всем, но, к своему немалому удивлению, Фэй узнала, что Франко Каммарада активно занимается программой социальной реабилитации детей американо-азиатского происхождения. Фэй уже почти забыла, почему она начала читать заметку, и стала придумывать, что бы она сама сделала для людей, которым повезло меньше, чем ей, но тут она дошла до абзаца, посвященного «Голубятне» – приюту для беспризорных девочек-подростков в Лос-Анджелесе. Приют был открыт для любой беглянки, любой бездомной девчонки, в нем могли найти убежище все, кто приехал в Голливуд в поисках приключений и славы, а нашел лишь нищету, унижения и болезни. Девушкам разрешалось там жить только при условии, что они будут проходить курс лечения от алкоголизма, наркомании или нарушений психики. Никто из тех, кто действительно искал помощи, не получал отказа, но в приюте было только двадцать мест, и не все могли жить там постоянно.
«Голубятня» была основана по инициативе нескольких известных женщин, в том числе актрисы
