в одиночестве пугала. В первый раз с тех пор, как она вышла замуж за Кэла, ей не надо было заниматься приготовлениями к большому приему. Кейси собиралась в Пуэрто-Валларте с приятельницами, а для Хуаниты это время всегда бывало напряженным, так что получалось, что Фэй Макбейн проведет праздник в гордом одиночестве.
В начале праздничной недели она сидела под магнолией и вспоминала Дни Благодарения в своем прежнем доме. Особенно хорошо она помнила тот праздник, когда Кейси в первый раз села за один стол со взрослыми. Перед мысленным взором Фэй Кейси стояла как живая – хорошенькая пятилетняя девочка в бархатном платьице с кружевным воротником, взволнованная предстоящим событием. На обеде присутствовали двенадцать человек – сливки индустрии развлечений с женами.
– Почему они не дома со своими детьми? – хотела знать Кейси.
– Ну, иногда бывает приятно пойти в гости, чтобы не делать всю работу самой. – При других обстоятельствах ответ звучал бы нормально, но ведь маленькая Кейси видела, что мама не убивается на кухне, по локоть запустив руки в тушу индейки. У мамы была кухарка и еще несколько человек для подобных дел. Даже цветы расставлял специально нанятый дизайнер. У мамы были другие заботы, например: удостовериться, что гости рассажены так, чтобы избежать катастрофических последствий. Например, ни в коем случае нельзя было сажать Ви Чартерис рядом с Тедди Стоуном, потому что, хотя они и старались вести себя более или менее прилично на людях, но ненавидели друг друга. Ви ненавидела Тедди за его недопустимое поведение по отношению к ее четырнадцатилетней дочери, а Тедди ненавидел ее за то, что она это знала.
Или другой пример. Не стоило сажать Стеллу Франкс рядом с папой, поскольку Стелла славилась своим пристрастием к играм под столом, а папа был слишком восприимчив к таким играм. Ни один из этих ответов не годился для ушей пятилетнего ребенка, поэтому Фэй всегда ограничивалась банальностями и полуправдой.
В тот раз вместо традиционной индейки подавали гуся, и девочка в красном бархатном платье, перевозбудившись, кричала за столом: «Ненавижу! Ненавижу этих гусей!» Фэй говорила, что на столе множество другой вкусной еды, но Кейси была безутешна. «Хочу индейку», – повторяла она, а ее нижняя губа начинала дрожать. Никто не обратил внимания на маленькую драму, разыгравшуюся на дальнем конце стола, и Фэй потихоньку увела дочь в кухню. Там они положили на тарелку всего, что любила Кейси, и ей было разрешено устроить у себя в комнате пикник на полу.
– Хорошо, детка? А завтра у нас будет индейка. Договорились?
– Здорово. – Кейси кивнула со счастливым видом и вдруг крепко обняла мать, перемазав чем-то липким ее платье от Сен-Лорана.
Когда Кейси подросла, на званых обедах она всегда сидела по правую руку от отца и прекрасно вписывалась в ситуацию, смеясь папиным шуткам и бросая на него взгляды, чтобы удостовериться, что он оценил ее преданность. Она любила мать, но в ее любви появился оттенок снисходительности и не было и следа того страстного желания понравиться, сделать приятное, которое отличало ее отношение к отцу.
Эти праздники происходили год за годом. Иногда на них бывало много гостей, иногда двое или трое, но каждый раз праздничные обеды не давали Фэй ничего, кроме напряжения. Она, которой, казалось бы, было за что благодарить судьбу, всегда ненавидела День Благодарения, а теперь, оставшись одна, боялась его приближения.
Наконец ей пришла в голову мысль воспользоваться приглашением Тима, но нужен был какой-то предлог для поездки в Нью-Йорк. Не могла же она сказать, что приехала ради него. Хотя Кейси и упрекала ее в наивности, она отчетливо понимала, что, если прилететь к мужчине, преодолев расстояние в три тысячи миль, это не может не поселить в нем определенного рода надежды.
Чем больше она думала о Нью-Йорке, тем более привлекательным ей казалось путешествие. Когда-то, в первые годы брака, они с Кэлом останавливались в отеле «Плаза», и она сохранила приятные воспоминания об «Оук-Баре» и прекрасных видах Центрального парка.
Фэй на всякий случай позвонила в аэропорт, хотя понимала, что слишком поздно. Однако она без труда заказала билет на завтрашний день, канун праздника. Теперь гостиница. С «Плаза» ей не повезло, но в роскошном новом «Парамаунте» были свободные номера. И наконец предлог. Она достала с полки стопку номеров «Вэрайети» и стала их листать, отыскивая знакомые названия, знакомые имена. В конце концов она дошла до статьи о пьесе для двух действующих лиц, которая шла на Бродвее. Более молодую женщину играла актриса, чья слава еще не докатилась до Голливуда, но старшую играл не кто иной, как хорошая приятельница Фэй – Тигрица Маркович. Правда, в статье актриса проходила под именем Тильды Марк, но Фэй была уверена, что речь идет о Матильде Маркович. Возраст совпадал, к тому же упоминалось о волнующем хрипловатом голосе актрисы, который так хорошо помнила Фэй и из-за которого та и получила свое прозвище.
Фэй позвонила в Нью-Йорк и заказала два билета на вечер пятницы.
Теперь у нее был предлог, и она позвонила Тиму. Судя по голосу, он пришел в восторг от ее сообщения. Нет, у него никаких особенных планов на праздничные дни, кроме встреч, которые можно легко перенести на другое время. Его бывшая жена едет с детьми в Миссури навестить мать, и он уже приготовился провести выходные в одиночестве.
С ним было очень приятно болтать, и только под конец разговора Фэй вспомнила о предлоге. Она рассказала Тиму о Тигрице, прибавив, что не может упустить случая увидеть ее в бродвейской постановке и надеется, что он пойдет с ней.
– О, значит, вы собирались в Нью-Йорк… – немного разочарованно пробормотал он, но не договорил. – Возьмите с собой одежду на все случаи жизни. Два дня назад было шестьдесят два градуса, а сегодня все замерзло. Обещают снег.
В Центральном парке пурпурные тени предвещали ранние сумерки, деревья стояли голые, а их ветви причудливым кружевным узором вырисовывались на фоне темнеющего неба. Фэй шла по аллее, наслаждаясь ощущением пребывания в чужом городе. Раньше она знала Нью-Йорк только как пересадочную станцию и в последний раз была там несколько лет назад. За это время город изменился, и эти перемены ее огорчали.
Там, где прежде были театры и джаз-клубы, она видела третьеразрядные кинотеатры, где показывали порнофильмы, и сомнительные заведения, где показывали обнаженных танцовщиц. Везде торговали чем попало – от ракушек до краденых вещей. Никто никому не смотрел в глаза, люди проскальзывали мимо друг друга, поглощенные собственными мелкими делишками.
Она шла на свидание с Тимом в «Оук-Бар» отеля «Плаза», и в этой части города его упадок особенно бросался в глаза. На одной стороне широкой улицы все осталось таким, как она помнила: прекрасно одетые женщины и мужчины выходили из «Эссекса» и «Сент-Морица», швейцары подзывали такси, если клиента уже не ждала машина. Женщины были одеты в шубы из чернобурой лисы или норки, а на лицах всех мужчин она видела хорошо знакомый загар, ничем не отличающийся от загара жителей Западного побережья.
А на другой стороне улицы толклись, сбившись в кучки, торговцы наркотиками, приглушенными голосами называя цены прохожим, бездомные шаркали ступнями, обернутыми в несколько слоев старых газет или картона. На Седьмой авеню она прошла мимо того, что сначала показалось ей кучей тряпья, лежавшей на решетке вентиляционной шахты метро, но потом она рассмотрела, что из этой кучи торчат распухшие ноги.
Она знала, что то же самое может увидеть и дома, но все равно, видеть нищету и безнадежность было больно. В Лос-Анджелесе мимо этих человеческих трагедий проезжаешь на машине. В Нью-Йорке каждый день сталкиваешься с ними лицом к лицу. Хотя, может быть, именно это и спасет Нью-Йорк, потому что, когда весь этот ужас встанет поперек горла, кто-нибудь решит, что с ним пора покончить.
На ней были высокие замшевые сапоги и плащ из шотландки брусничного цвета поверх обтягивающих брюк и тонкого шерстяного свитера, холода она не чувствовала. Она ощущала себя молодой, свободной, и когда в сгущавшихся сумерках спешила по Пятой авеню, на сердце у нее было легко, как никогда.
Тим выбрал для праздничного обеда «Зеленую Таверну».
