быть, она снова начнет сниматься, а Хуанита, по всей видимости, была единственным человеком, до которого еще не дошли слухи об этом.
– Меня беспокоит Кейси, – сказала она.
– Почему? У нее есть работа, собственная квартира, она ездит на «БМВ», не увлекается наркотиками и не беременна, насколько я знаю. Чего еще можно желать матери?
Фэй рассмеялась.
– Это уж было бы чересчур. Меня беспокоит другое. Менее осязаемое.
– Менее осязаемое – это излишняя роскошь. Я всегда считала, что волноваться следует по поводу чего-то достаточно серьезного, а все остальное уладится само собой.
– Конечно, ты у нас самая умная, – сказала Фэй, и тут же ей стало стыдно. Что могла думать о ней Хуанита – о женщине, у которой есть все, что можно купить за деньги, о женщине, которая никогда не знала нужды? Нита сама вытянула себя из несчастливого брака, сама воспитала сына, а ее дело процветало. А что сделала она, Фэй? Брак без любви, многообещающая карьера, которую она променяла на положение жены удачливого дельца. – Ты можешь считать меня старомодной дурой, но меня больше всего беспокоит ее система ценностей. Она яркая девочка, она красива, я так любила ее, когда она была маленькой, но иногда… Я не знаю, как это сказать…
– Иногда она тебе не нравится, – подсказала Хуанита.
– Ну, может быть, это слишком сильно сказано, но тем не менее так оно и есть. Когда ей было лет двенадцать, она говорила, что хочет быть ветеринаром, а еще раньше – мечтала стать альпинистом. Слава Богу, из нее не получилось ни то, ни другое, но я никогда не думала, что она станет киношным агентом. Я рада, что она так серьезно относится к своей работе, но ужасно боюсь, что из нее выйдет что-нибудь вроде… – Она замолчала, внезапно ощутив чувство вины.
– Вроде ее отца? – закончила Нита.
– Почти. Она всегда была без ума от Кэла, и я старалась ее не разочаровывать. Но я не хочу, чтобы она жила, как он, приняла его систему ценностей. Она и так слишком расчетлива, холодна и нетерпима.
Хуанита, глядя на небо сквозь листву своего любимого авокадо, проговорила как бы про себя:
– По крайней мере холодным его никак не назовешь…
Фэй залилась краской. Хуанита, как и все прочие, отлично знала, что представляет собой Кэл, но в ее тоне Фэй почудилось что-то личное. Неужели он не пропустил и Хуаниту? Приставал к ней, пока та занималась уткой под прессом и лососевым суфле для ублажения гостей?
– Наверное, у тебя полно дел, – холодно бросила она, надевая блузку. Бюстгальтер купальника еще не высох, и она слегка дрожала, несмотря на жару.
Хуанита крепко взяла ее за руки.
– Подожди, подожди. Я вовсе не о том, дорогая. Я имела в виду, что если между вами что-то и было неладно, то, по крайней мере, ты не можешь жаловаться, что он тобой пренебрегал.
«Пренебрегал, – подумала Фэй. – Во всех отношениях, кроме одного».
– Извини. Я веду себя как дура, – сказала она и поцеловала Хуаниту в щеку.
– Приходи завтра поплавать и не будь такой колючей.
Неужели именно такой она выглядит в глазах Хуаниты? Колючей.
Фэй свернула с магистрали к каньону Топанга.
– Я не колючая, – проговорила она, вставляя в плейер кассету Боба Дилана. – Просто мне смертельно страшно.
В те редкие дни, когда улицы не были перегружены транспортом, она любила бесцельно колесить, как сейчас, в районе Шерман-Оукс и Вэлли, которые казались слишком вульгарными людям вроде ее бывшего мужа. А ей нравилось проезжать мимо простеньких домиков и представлять себе, как там идет жизнь.
Сейчас, петляя по виражам прибрежного шоссе, она не ощущала прежней пьянящей прелести океана. Она выросла вдалеке от моря, и ей казалось, что оно всегда останется для нее чудом, но за долгие годы в доме на Пасифик Пэлисейдз она к нему привыкла. Слишком часто она смотрела на эти волны, не вытирая набегавших слез, а к тому времени, когда ей расхотелось плакать, океан стал просто одной из декораций.
Она ехала, потому что это помогало думать, например, попытаться разобраться в том, что сказала Хуанита о Кэле. Холодным его не назовешь… Тобой он не пренебрегал… Она говорила о том, что чувственность в нем не угасла, и была права, но что толку в страсти, если она так легко переносится на другую женщину? Можно выслушивать одни и те же лживые слова «это больше никогда не повторится» снова и снова и при этом сохранить уважение к человеку? Как можно верить, что этот человек тебя любит, если он проводит с другой женщиной ту ночь, в которую на свет появляется его ребенок?
Фэй думала, что была права, считая Кэла холодным. Он и был холодным и другим быть не мог. Ничего не значило, что он мог заниматься любовью, как в ранней юности, и реагировал на красивых женщин с пылом подростка. Грубо говоря, он был горяч в постели и холоден сердцем. Его заботило только признание его достоинств, что бы он ни делал. Кэл мог довести себя до слез, клянясь ей в вечной любви, а на следующий день планировать, как перехватить удачную сделку у другого агента, а еще через день – как половчее обмануть жену.
Он ничем не отличался от охотника на крупную дичь, который увешивает трофеями стены библиотеки. Фэй усмехнулась, вспомнив библиотеку в своем прежнем доме: длинные ряды книг в кожаных переплетах, которые он никогда не читал; средневековые карты, висевшие там только потому, что он был уверен – в один прекрасный день они станут бесценными; огромный камин, пылавший даже летом, с которым состязался кондиционер. Она мысленно убрала карты и заменила их трофеями Кэла – развешанными с безупречным вкусом и в полном соответствии с ценностью добычи. Секретарши и другие служащие агентства занимали нижний ряд, над ними располагались старлетки, а еще выше – настоящие звезды. Редкости, вроде той дамы-писательницы, с которой Кэл спал, когда Кейси исполнилось десять лет, помещались в отдельной нише вместе с остальными женщинами, не связанными непосредственно с его бизнесом. Но самой крупной добычей, чьи стеклянные глаза блестели в свете камина, все-таки была его жена, Фэй Макбейн Карузо, с волосами, завитыми небрежными локонами, – прическа, которую она носила двадцать лет назад.
Не самая красивая и уж, конечно, не самая известная, но зато она находилась в его власти дольше всех. Остальные приходили и уходили, но Фэй Карузо была главным экспонатом этой коллекции больше двух десятков лет. То есть она была самой большой дурой из всех, и мысль о зря потраченных годах жгла ее до сих пор.
– Не трать времени попусту, Фэй, потому что его не вернешь.
Это было любимое назидание ее отца, а Джерри Макбейн очень многое считал пустой тратой времени. Уроки танцев, «потому что любая девушка может научиться этому сама», сон допоздна в выходные, потому что «наспишься в могиле». Однако он не был ни жестоким, ни даже жестким человеком. Он делал все, чтобы доставить удовольствие жене или единственной дочери, всегда отличался доброжелательностью, пребывал в хорошем настроении и пользовался популярностью и уважением у жителей их городка.
Единственным огорчением мистера Макбейна служило то, что некому было оставить дело – «Розничная продажа строительных материалов», но, надо отдать ему должное, он никогда не пытался заинтересовать своим бизнесом дочь. Отец Фэй был видным мужчиной с темными волосами и черными глазами, которые иногда смахивали на глаза фанатика. А у Толли, матери Фэй, глаза сияли мягким янтарным светом. От этого союза родился ребенок, не похожий ни на одного из родителей. Золотистые искорки в глазах достались ей от матери, но от отца она унаследовала более резкие черты лица, придававшие ее облику некоторый драматизм, и уже в раннем детстве было видно, что девочка вырастет красавицей.
Толли Макбейн одевала маленькую Фэй в цвета, входившие в природную палитру ее красоты. Она часами сидела за швейной машинкой и изобретала одежду, которую не надела бы ни одна другая девочка в Сайервилле, штат Висконсин. Фэй не раз пыталась протестовать и говорила, что хочет такое же синее или ярко-красное платье, как у ее лучшей подружки Гленды, но потом в восхищении умолкала перед
