следующий день хуже предыдущего, подумал он, так оно и есть, если имеешь дело с Jannes & Jambres. Но был ли другой выход? Человек, которому он щедро платил, недавно принес тревожные новости из правления своей корпорации. Все эти встречи, разговоры о совместных начинаниях, соблазнительные проекты — ба, даже предложение слияния — свидетельствовали, что Jannes & Jambres намерена захапать его фирму. Играй он на бирже, как когда-то советовал Антоневич, в конфликтной ситуации с J&J у него были бы определенные преимущества. С другой стороны, поскольку от биржи он не зависел, то сохранял полную свободу действий, не говоря уж о том, что мог умалчивать сведения об оборотах, доходах-нетто и всем том, что, участвуя в биржевых торгах, следовало предавать гласности. С третьей же стороны — у каждой проблемы ведь непременно есть третья сторона, — коли уж он нацелился на контракт, крупнее которого не заключалось в этом городе со времен прибытия сюда лодки со святым Войцехом[31], переговоры с J&J неизбежны. При всем при том сил у него маловато. А предстояло войти в клетку льва, поставить перед ним еду и выйти целым и невредимым, захлопнув за собой дверцу. Прихватив — шутка ли! — лежащий у льва между лап мешок с золотым песком. Таковы были — grosso modo[32] — размышления Яна Выбранского, навеянные латинской сентенцией, которую он вряд ли записал бы в еженедельник, не будь проблем с конкурирующей фирмой. Ладно, хватит, подумал он, закрывая блокнот, займемся этим во второй половине дня.
— Что за Свободный университет? — спросил он у водителя, услыхав по радио вкрадчивый голос доктора Ибрагима ибн Талиба. — Впервые слышу.
— Он с утра талдычит, что мусульмане непричастны к этой алкогольной бойне.
— Слышал. Я спрашиваю про Свободный университет. Ты что-нибудь про него знаешь? И выключи, ради бога, радио. От них не дождешься исчерпывающей информации. Зато спекуляций — пруд пруди. Редундантность. Знаешь, что это такое?
Пан Здислав ухмыльнулся, потому что подобного рода вопросы с последующими разъяснениями выслушивал от своего шефа по крайней мере несколько раз в неделю, и не задумываясь ответил:
— Редундантность? Это, шеф, черта сообщения, содержащего больше информации, чем необходимо для изложения сути.
И посмотрел в зеркальце на лицо Выбранского. Профессор, как всегда, удивился правильности ответа, однако через секунду вспомнил, что когда-то они уже об этом говорили. Раздражения в таких случаях он никогда не выказывал. Вот и сейчас кивнул и махнул рукой, словно хотел сказать: ну конечно, опять забыл.
— Свободный университет, — продолжал водитель, — никакой не свободный. Там изучают Коран. И джихад. Работает уже три месяца при строящейся мечети. Кстати, ее открытие придется теперь отложить.
Последнюю фразу он произнес не без злорадства.
— Коли так, — Выбранский в эту минуту писал жене эсэмэску, что они уже едут, — почему он называется Свободным университетом? Медресе никоим образом не университет. Почему никто не называет вещи своими именами? И уж в особенности журналисты?
— Потому что, шеф, система такая, — уверенно ответил водитель.
— Какая система, что ты несешь? — Утреннее приветствие жене уже поплыло по волнам эфира в Олимпийский поселок. — Какая еще система?
— Такая, что у нас ничего не называют своими именами.
Они как раз съезжали с острова на одну из главных артерий города. Вернее, пытались съехать. Пробка в сторону центра растянулась километра на три, и неподвижная вереница автомобилей впереди не сулила ничего хорошего.
— Проторчим тут не меньше часа, — предрек пан Здислав, — да и потом будет не намного лучше. Если нас вообще пропустят.
Прежде чем им удалось с разводного моста попасть на правую полосу проспекта Качинских, прошло минут пятнадцать. Профессор Выбранский не испытывал угрызений совести, а вот то, что домой он опаздывает минимум на полтора часа, вызвало у него раздражение. Пани Зофья принимала его образ жизни, но на определенных условиях. Во-первых, на ее счет переводилось годовое жалованье члена правления Festus & Felix, при том что делать ей ничего не требовалось. Во-вторых, дважды в год они с мужем вместе проводили отпуск. В-третьих — тоже вместе, — бывали на приемах, концертах, вернисажах. В-четвертых, по воскресеньям профессор сопровождал жену на божественную литургию в приходе ксендза Монсиньоре и вместе с ней принимал причастие. В-пятых, по меньшей мере раз в неделю отправлялся с пани Зофьей за покупками. И в-шестых, если он станет злонамеренно нарушать эти условия или хоть однажды приведет домой продажную женщину, осквернив тем самым семейное гнездышко, развод состоится немедленно и без огласки; соответствующая сумма, на такой случай предназначенная пани Зофье, уже лежала на особом счете в банке. Все эти договоренности, согласованные, подписанные и отданные на хранение двум разным адвокатам и семейному нотариусу, казалось, должны были бы свидетельствовать о постыдном поражении профессора и триумфе его расчетливой супруги.
Однако, по сути, дело обстояло не так. Эти двое жить не могли друг без дружки — как шахматисты, которые не могут закончить партию не из-за нежелания продолжать игру или неумения, а только потому, что просто не представляют себе за доской иного партнера. Если бы профессор Выбранский был неизлечимым алкоголиком, или азартным игроком, или — того хуже — зависим от порошка, каким сегодня ночью его угостил начальник полиции, все, возможно, сложилось бы иначе. К счастью, компульсивный сексоголизм, который пани Зофья считала болезнью, а сам профессор — иррациональным, ницшеанским, необходимым фактором, обуславливающим его успехи (в осознании этого большую роль сыграл доктор Понке), способствовал сохранению их союза. Да, они не спят вместе — ну и что? Лишь однажды, услыхав за приоткрытой дверью между их спальнями тихое, но отчетливое жужжание электровибратора, Выбранский ощутил жалость и смутные укоры совести.
В последующую четверть часа машина проехала не больше двадцати пяти метров. На рельсах стояла длинная вереница трамваев; из них выходили пассажиры и по краю мостовой направлялись в сторону центра. Выли клаксоны. Издалека доносился рев пожарных сирен и шум вертолета.
— Не хватает только петард, бля, а то и у нас, считай, была бы войнушка, — простонал пан Здислав. И поспешно добавил: — Извините, шеф.
Но профессор, который действительно не выносил, когда при нем выражались, мыслями был уже далеко: он увидел себя девятилетним мальчишкой на берегу неторопливо текущей реки. С братьями Франеком и Каролем они ловили раков. Наловив целое ведро, понесли домой, чтобы мать их сварила. Проходя мимо развалин дворца фон Котвицев, утопающего в густых зарослях бузины, черемухи, можжевельника, дрока, берез и калины, похожего на корабль, который занесло в джунгли, они вспоминали истории о старом юнкере, бароне Адольфе фон Котвице. Само имя указывало, что барон — один из тайных кузенов Гитлера. Неспроста он по ночам выползал из подземелий дворца и кружил по своим бывшим владениям — обходил гумна, поля, плотины, сады, леса, овраги и торфяные болота.
— Есть тут где евреи? — кричал он. — Пока хотя бы один еврей меня не простит, я не смогу уехать в Германию! Пусть бы и тысячу лет!
А поскольку даже в лунные ночи ему неизменно отвечало молчание лесов и лугов, Euer Hochwohlgeboren[33] барон Адольф фон Котвиц, возвращаясь в дворцовые подземелья, набрасывался на полячишек. Однажды высосал кровь из пьяного эконома Попика, заснувшего под кустом боярышника. В другой раз перерезал горло приглашенной на свадьбу кухарке. Еще как-то взял и загрыз тракториста Коласа. Весь в струпьях, в истлевшем фраке и исклеванном птицами цилиндре, euer hochwohlgeboren наводил страх на окрестные деревушки. С немецким дьяволом не могли сладить ни служба безопасности, ни кадила местных священников. Не помогали ни засады, ни церковные экзорцизмы. Наверняка — о чем мальчишки знать не могли — по непостижимому приговору Истории или Провидения он стал неотъемлемой принадлежностью этой чужой земли, куда их отца и мать насильно привезли в телячьих вагонах из белорусской Литвы.
Ян Выбранский ощутил запах тех лугов — крепкий, густой от смолистых компонентов цветущих трав и цветов. Аромат клевера, тимьяна, левкоев, ромашки и мяты вкупе с запахом прибрежного аира и сырого речного песка создавал такую специфическую смесь (где-то под спудом таился еще запах соснового бора,
