умывальник, и уборная, и часы; и трехногая, отметая все текучее, громким голосом повторила, чуть ли не с отчаянием:
— Какой обет вы принесли?
— Что отринем.
— Кого отринем?
— Сатану.
— Что мы знаем о сатане?
— Он шныряет повсюду, аки рыкающий лев, ищет, кого бы пожрать.
— С каких пор вы у нас, Кац?
— С начала войны.
— Эти три года казались вам долгим сроком?
— Они пролетели вмиг. Как один день.
Упрятанные в саркофаг часы словно бы затикали громче; где-то в коридорах хлопнула дверь, а в церкви грянуло многоголосое песнопение: «Глава окровавленная и в ранах».
— Я буду краткой, Кац. Мы имеем ответное письмо некоего Майера. И оное свидетельствует, что вы предложили себя этому мужчине, как… как бесстыдно-грязная… вам известно это слово, для нас оно не существует. Вы меня поняли, Кац?
— Да,
— Своим поступком вы огорчили Спасителя. И вашего брата, священника. Мы поставили его в известность об этом эксцессе. Монсиньор не может приехать за вами, и, видит Бог, мы его понимаем — с такою, как вы, не хочется иметь ничего общего. Домой вы отправитесь одна. Необходимую сумму денег на дорогу получите у привратницы. Равно как и ваше светское платье. Есть еще вопросы?
Мария пала на колени.
— Ma mere, — воскликнула она, — простите меня!
— Вы с ума сошли! Встаньте!
— Ma mere, я заслужила ваши упреки! Накажите меня! Но будьте милосердны! Даруйте мне жизнь — позвольте жить дальше в лоне сообщества!
— Что вы делаете, дурочка сумасбродная!
— Целую ваши ноги.
— Вы в своем уме?!
— Преподобная матушка, я согрешила. Но поймите, благодаря этому мне открылось, как хорошо я чувствую себя здесь, в монастыре. Здесь мой дом. Здесь рай. Можно мне остаться?
Грохот, лязг, треск — ворота монастыря закрылись. На замок. На засов.
В предполуденной тишине слышался только шорох метел: монахини подметали площадь перед церковью. Но вот метлы замерли, а окна песчаникового фасада облепили пансионерки — нельзя же пропустить уход изгнанницы. Всем хотелось увидеть, как маленькая дерзкая Кац с чемоданчиком в руке и сумочкой под мышкой, спотыкаясь на выбоинах, идет по тернистому пути к свободе.
Тут затарахтел звонок.
Откуда ни возьмись, появился велосипед.
Пансионерки в окнах подались вперед. Что там происходит?
Молодой парень в развевающемся плаще подкатил к Кац. Ленточка корпорации на груди, на голове картуз, надетый набекрень. Волнение захлестнуло Марию, огнем оплеснуло лицо, щеки, уши — Господи, я люблю его! Вот он, мужчина моей жизни! Она испуганно остановилась. Взвизгнул тормоз, щелкнули каблуки, и молодой человек громко — все пансионерки услышали — представился:
— Майер Максимилиан, студент-правовед!
— Максимилиан Майер, — с улыбкой поправила она. — Мы же не в армии.
— Прошу прощения!
— Мария Кац.
— Я не опоздал?
— Ни на секунду. Будьте добры, возьмите мой багаж!
Он повиновался, и она послала фасаду гордую улыбку. Окна с треском захлопнулись, метлы поспешно взялись за уборку.
Она ему понравилась? Хоть чуточку? В августе ей сравнялось шестнадцать, но в летнем костюме, который ей вернули сегодня утром, она вполне могла бы выдать себя за двадцатилетнюю, за
— Можно спросить, кто вас известил?
— Ваш брат. Сам он, увы, приехать не мог.
— Он позвонил вам по телефону?
— Нет, прислал телеграмму, — ответил Майер. — Монсиньор апеллировал к моей чести. И вот я здесь.
Долговязый, стройный, молчаливый, он шагал рядом; правая рука спокойно лежала на руле велосипеда, взгляд устремлен на окрестные вершины, уже побелевшие от снега.
— По правде говоря, мой приезд, — наконец произнес он, — не вполне обусловлен телеграммой.
— А чем же?
— Фотографией. — Он до ушей залился краской.
— Ах да, верно! — притворно удивилась Мария. — Я ведь вложила в
— Нет, не разочарован. А вы?
— Я? Не знаю.
Это была чистая правда. Она не знала, как отнестись к Майеру. Вообще-то он производил приличное впечатление. Рубашка с воротничком, галстук, шерстяной жилет. Светлые волосы зачесаны назад, роговые очки с круглыми линзами и симпатичная хищная улыбка. Правда, штанины на длинных худых ногах схвачены уродливыми велосипедными зажимами, а плащ явно коротковат, особенно рукава, — вероятно, позаимствован у приятеля-корпоранта. Интересно, о чем он думает? Жалеет, что приехал за ней?
— Мне двадцать четыре года, — после долгого молчания сказал он. — Если б не армейская служба, давно бы защитился.
Двадцать четыре! Господи, значит, он на восемь лет старше ее, на целых восемь лет! Губендорф права: этот Майер сущий Мафусаил, да еще с зажимами на брюках! Она слегка затянула боа на шее. Восторженность схлынула, и ей вдруг показалось, что зубы у него чересчур длинные, чересчур желтые. Лучше не смотреть, а то станут еще длиннее. Оба опять замолчали. За стенами монастыря было теплее, но вокруг гулял ветер, облака плыли в вышине, и мисс в генуэзском летнем наряде начала зябнуть. Что ж он все молчит-то? Впрочем, нет, как раз надумал что-то сказать.
— На собраниях корпорации, — сообщил Майер. — Меня считают пламенным оратором.
— Вот как, неужели?
Он вскинул вверх подбородок и застыл на месте, будто памятник самому себе. Бог ты мой, а ведь начиналось все так хорошо! Видимо, он ждал, что его признание или ораторский талант удостоятся похвалы, поскольку же оной не последовало, уголки губ резко поползли вниз.
— Садитесь! — скомандовал он. — Чемоданчик возьмете на колени, а сумочку я суну в карман брюк. Видите? Вот так!
Она подтянула юбку повыше и уселась на багажник.
— Готовы, барышня Кац?
— Готова, господин Макс.
