С лицом Юлии происходит нечто такое, что можно назвать сеансом искусства перевоплощения. Сначала оно выражает возмущение. Затем — удивление. Под конец — насмешку.
— Ты чего? — говорит она. — Все вроде бы очень даже понятно.
Ее взгляд, обращенный на глаза комиссара, перебегает туда и сюда. Наконец ее лицо озарилось догадкой.
— Ах вот в чем дело! — произносит она. — Ты не читал Оруэлла?
— Ну и что дальше? — торопит комиссар.
— Это — doublethink[36], — сообщает Юлия. — Вынужденная способность признавать истинными две вещи, противоположные по смыслу. У Оруэлла такая практика насаждается тоталитарным режимом.
— Нет! — вырывается у Шильфа.
Это прозвучало как крик о помощи. Юлия встревоженно берет его за руку:
— Ну что ты! Не веришь, что ли, что так может быть?
— Может, может!
— Вот видишь! И вот у этого… — она показывает на Себастьяна, мерцающая статуя которого стоит на экране рядом с ведущим, — по мнению вон того… — Оскар все еще продолжает стоять с вытянутым пальцем, указывая на Себастьяна и улыбаясь мефистофельской улыбкой, — оно особенно здорово получается.
— Кончай с doublethink’ом, — произносит комиссар.
Он так и сидит, уперев в подругу оцепенелый взгляд. Застывшему взгляду нужно за что-то цепляться. Сердце бьется, как африканский тамтам. Черный король забрался в крайний угол Н8. Белый дошел до края и свалился. Все фигуры смешались в бешеном вихре, шестьдесят четыре клетки распались и по одной с треском сыплются на пол.
«Разве само существование человека на земле и без того недостаточное недоразумение? — думает комиссар. — Неужели этого мало, чтобы к ним еще добавлялись и акустические ошибки?»
И еще: если в двух местах на пруду торчат из воды две ветки, то вполне возможно, что это сучья одной коряги.
Чьи-то пальцы осторожно гладят его по щеке. На этот раз — не его собственные.
— Мы разгадали это дело?
— Да, черт его побери, да, — говорит комиссар.
2
Для полицей-обермейстера Шнурпфейля Рита Скура — самая прекрасная женщина на свете. Такой красавицы не бывало ни до нее и никогда не родится после, разве что если это будет их общий ребенок. Шнурпфейль не мнит себя умным человеком. Он мало чего повидал в жизни, и потому ему нечего рассказать. Нет у него также и никаких особых талантов, которыми он выделялся бы из толпы. Но он знает, что недурен собой, и считает, что уже поэтому он — подходящая пара для Риты Скуры. Кроме того, он питает к ней беспримерную преданность. И у нее нет друга. Она замужем за своим честолюбием — этот союз, который, как узнал Шнурпфейль из официальной табели служебных окладов, в свое время принесет солидный доход. Рита будет делать карьеру и зарабатывать все больше и больше, сначала этого будет хватать на двоих, потом на троих и на четверых. Шнурпфейль был в общем не против, чтобы сидеть дома и обеспечивать тылы такой женщине, как Рита, и даже более того — он бы гордился такой женой. Его план ясен, хорошо продуман и не содержит ошибок. У него только еще не было случая изложить его ей.
Полицей-обермейстер спокойно сидит, удобно расположившись на пассажирском сиденье австрийской патрульной машины, и поглядывает на окружающую местность, которая выглядит так, будто ей каждое утро подновляют газонокосилкой прическу, следя, чтобы ежик не слишком отрастал. Когда Рита спросила, как он смотрит на то, чтобы прокатиться в окрестности Брегенца, он представил себе голубое небо, белые облачка и зеленые луга. Все это сейчас имеется налицо в полном объеме. Но Шнурпфейль представил себе также и ремень безопасности промеж Ритиных грудей, и сверкающие на солнце карие глаза. Его «да» вырвалось так восторженно, что Рита как-то странно на него посмотрела. Шнурпфейль не увидел в этом ничего необычного. Странные взгляды — это еще самое малое из того, к чему ему пришлось привыкать при общении с комиссаршей.
Сейчас рядом с ним в машине не Рита, а австрийский полицейский, живот которого с трудом умещается за рулем. Полицейский непрестанно костерит толпы туристов, которые кормят его страну и его самого. Центр Брегенца забит людьми, которые так неохотно уступают дорогу машинам, словно, заплатив туристический налог, купили право на не отягощенное бытовыми неудобствами окружение. Шнурпфейлю, по крайней мере, повезло, что он не сам должен добираться до какого-то там никому неведомого Гвиггена. На заднем сиденье мирно лежат его зеленая полицейская фуражка и фуражка австрийца, символизируя собой дружественное взаимодействие полицейских органов на интернациональном уровне.
Когда машина начала взбираться на отроги горы Пфендер, неуклюже поворачивая морду на витках серпантина, австриец на очередном повороте испускает глубокий вздох, обдавая соседа запахом охотничьей колбасы. Красоты природы он комментирует так, точно это он их придумал. Шнурпфейлю непонятно, как можно гордиться местностью, которая даже для открытки выглядит слишком уж сладенькой. Всякий человек не в национальном костюме выглядит неуместно на этом фоне. Впрочем, может быть, эти пейзажи и подошли бы для серьезного разговора с Ритой. А так ему остается только добыть для комиссара Скуры нужную информацию. Быстро, профессионально, результативно, с тем чтобы, как всегда, с исчерпывающей полнотой осветить предмет.
Наконец, подъехав по тряской проселочной дороге, машина остановилась под немецким дубом. Австриец вытер клетчатым платком шею и откинул сиденье в лежачее положение, а Шнурпфейль вышел и прямиком направился к деревянному дому. Широким балконом на фасаде и завитушками на фронтоне дом напоминает гигантские часы с кукушкой. На лужайке громоздится башня из деревянных кольев, канистр и веревок, столь загадочная по своему предназначению, что полицей-обермейстер даже не пытается спросить, для чего может служить эта конструкция. В отдалении на опушке носится стайка ребятни.
В доме пахнет чаем и ботинками. За стойкой дежурного пусто, в столовой ни души. Шнурпфейль открывает пронумерованные двери, заглядывает в спальни со втиснутыми в них двухъярусными койками, пока наконец в обшарпанной комнатенке несколько больших размеров ему не попадаются на глаза двое подростков. Его появление приводит их в ужасное смятение. Толстый мальчишка уставился на полицейское удостоверение выпученными глазами, словно в его башке не умещается столько информации сразу. Шнурпфейль решает, что лучше иметь дело с девчонкой. У нее выбритые над ушами волосы, собранные сзади в косичку. Когда она говорит, у нее во рту звякает металлический шарик пирсинга. Выяснив, что это не отдыхающие в лагере дети, а дежурные вожатые, Шнурпфейль плавно переходит с ними на «вы».
Лиам? Ну как же, он всем запомнился. Его отец всех удивил, когда ни с того ни с сего вдруг забрал сына из лагеря. Девица еще помогала мальчику укладывать вещи. Он не поднимал головы, свертывал по отдельности каждый носок и непременно пожелал напоследок заправить постель точно так, как они накануне все вместе учились это делать.
Кто привез сюда бедного парнишку?
Оба вожатых возводят глаза к потолку и опускают вниз губы. Вопрос нелегкий! В день заезда в Гвигген прибыло около сотни детей. Может, тот человек, который его потом забирал. А может, и нет. Во всяком случае, он был не очень высокий. И не то чтобы маленький.
У Шнурпфейля сразу лопнуло терпение. Ему и раньше было трудно принимать всерьез людей с австрийским акцентом. Повелительным жестом он сгоняет со стула рассевшегося за компьютером толстого парня и берет со стола замусоленную тетрадку, которая лежала раскрытая на стопке журналов. На разграфленных страницах нашлась куча всякой информации. Даты приездов-отъездов, возраст, пол, болезни, пометки, касающиеся питания, поступление предоплаты. Все записи сделаны разными чернилами и разным почерком. Полистав немного, полицей-обермейстер находит запись о Лиаме под номером 27.
