Дело было так

В конечном счете дядя Исай тоже обиделся и, подобно дедушке Арону, тоже до глубины души. Уже со времени своей эмиграции в Америку он чувствовал, что младший брат относится к нему насмешливо и высокомерно и считает себя много лучше и выше его, но сейчас, когда Арон вернул ему все его письма, отказался от его помощи и даже обозвал «дважды изменником», он обиделся настолько, что решил воздать брату, как следует, даже отомстить — но не какой-нибудь жестокой или грубой местью, упаси Боже, — нет, местью элегантно-воспитующей, местью старшего, практичного брата младшему брату-идеалисту. Он думал и раздумывал, рассказывала мама, он размышлял и замышлял, а главное — ждал и поджидал подходящего момента. Он был бизнесменом, и терпения ему хватало.

Прошли два-три года, конверты перестали приходить, и дедушка Арон успокоился. Но положение не улучшилось. В 1931 году лишения и нищета стали настолько тяжелыми, что он стал искать другую работу. Он нашел должность в рабочем совете поселения Беньямина, и наша семья на год покинула Нагалаль. Михе тогда было семь лет, Батии — четыре, а бабушка Тоня была беременна будущими близнецами Батшевой и Менахемом. Ее младший брат, дядя Яков, по мере возможности удерживал на плаву наше хозяйство в Нагалале. Старшие братья, Моше и Ицхак, жившие по соседству в Кфар-Иошуа, помогали ему, как могли. Дедушке Арону, как я уже упоминал, всегда недоставало упрямства и сил противостоять тогдашним лишениям и терпеливо тянуть лямку каждодневного труда. Ему больше нравилось возиться с плодовыми деревьями. Здесь он был знатоком — умел прививать черенки и бороться с вредоносными жучками и личинками. Его увлекала также символическая сторона садоводства. У себя в саду он первым долгом посадил четыре из тех «семи растений»[29], которые упомянуты в Библии, — виноград, оливу, гранат и смоковницу. А у входа во двор он посадил два кипариса, подобно тем библейским кипарисам, которые стояли вокруг ложа царя Соломона. Но главными его любимцами были цитрусовые. Их он рассадил по всему двору. Одно из этих деревьев я хорошо помню — тот самый дедушкин особенный цитрус, который чрезвычайно удивлял меня в детстве, потому что на нем росли сразу несколько видов разных плодов, привитых на одном подвое.

По поводу названий этих видов в нашей семье тоже существует несколько версий. Споры вокруг них всегда начинались со слов: «Он привил к померанцу…» — а далее следовали: «…апельсин, лимон и грейпфрут», против которых тут же выдвигались «…виноград, валенсия и помело», а кончалось все утверждением, что «здесь стоял когда-то тот дедушкин особенный цитрус, на котором росли груши, сливы и ананасы». Сегодня я знаю, что особенно дивиться тут нечему, потому что любой опытный садовод легко может привить несколько видов цитрусовых на один подвой, но тогда дедушка представлялся мне настоящим кудесником, и я смотрел на него и его чудесное дерево с большим удивлением и восторгом.

Как я уже рассказывал, дедушка Арон периодически объявлял, что у него разыгралась головная боль, и исчезал из дому. Впрочем, иногда он исчезал без всякого объяснения, и тогда бабушка Тоня говорила: «Он таки снова мне удрал», — и отправлялась на розыски, чтобы вернуть мужа домой. Если он убегал к своей сестре, тете Сарре, которая жила в Герцлии, эти розыски кончались относительно быстро. Но если он находил убежище в кибуце Ханита, где числились членами Итамар и какое-то время Беня, то настичь его бабушка не могла, потому что с ними она была в постоянной ссоре. А бывало, что дедушка объявлялся совсем далеко: в Реховоте, у своего давнего приятеля Зеева Смилянского — их долгая дружба была даже упомянута однажды в литературе, в книге «Авансы» младшего Смилянского, писателя С. Изхара — или же у другого приятеля, Хаима Шорера, который раньше был нашим соседом в Нагалале, а потом стал редактором газеты «Давар» и переехал в Тель-Авив.

Когда Бен-Гурион обратился к членам старых мошавов со своим знаменитым призывом «мобилизоваться» на помощь новым эмигрантам, дедушка встретил этот призыв с энтузиазмом, выходившим за границы простого добровольчества, и несколько месяцев подряд работал инструктором в Кфар-Хабаде — учил новоприбывших хасидов[30], как прививать подвои и подрезать виноградные лозы (они тогда еще подумывали, не заняться ли им сельскохозяйственным трудом). Сам он был человек нерелигиозный, ушедший из религии по принципиальным соображениям, но песни хабадников[31] знал и любил еще с детства, когда их пели в отцовском доме и пел их с таким вдохновением и точностью, что некоторые из них буквально впечатались в мою память. Особенно хорошо я помню их песню из Псалмов «Жаждет тебя душа моя»[32] и еще одну, в которой мне нравилось особенное произношение слов, взятых из Книги Чисел:

А в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в день,
А в де-е-ень субботний,
А в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в де-е-е-нь, а в день,
А в де-е-е-нь субботний,
А в де-е-е-нь субботний
Двух невинных годовалых овечек,
А в де-е-е-нь субботний
Двух невинных годовалых овечек.
Ой-вэй-ой-вэй-йе-йе-ай,
Йе йе йе йе йе йе йе йе йе йе йе.
И две десятых муки
В приношение, разведенных в елее,
В приношение, разведенных в елее,
И во-о-о-о-зли-иии-яние-е-е при не-е-ем,
И во-о-о-о-зли-иии-яние-е-е при не-е-ем.

В Библии, в самой Книге Чисел, последние слова этой песни звучат коротко: «И возлияние при нем»[33], — но хасиды, приходившие к дедушке, выпевали их именно так, а мне хочется соблюсти точность.

Эти хасиды приходили к нему даже через много лет после того, как он их учил садоводству. Каждый год в канун праздника Песах в наш дом обязательно заявлялись двое гостей из Кфар-Хабада, бороды и пейсы которых напоминали мне выцветшие фотографии дедушкиного отца и казались страшно чужими на человеческом фоне Нагалаля, и всегда приносили бутылку «машке» и сохранную мацу[34] как специальный подарок к празднику.

Дедушка Арон радовался их вниманию, и беседе, и пению, и «машке», которые сопровождали визит, но вполне умеренно, не более того. Как я уже говорил, он не особенно соблюдал заповеди. Если он что и соблюдал, так это именно их несоблюдение. Кстати, он также терпеть не мог распространенный среди хасидов, да и вообще среди евреев, обычай размахивать своей родословной — каким-нибудь праотцом, который был важным раввином, — и это свое отвращение передал своим детям. Моя мама, услышав, как кто-нибудь похваляется, что один из его предков был адмор, или праведник, или хахам-баши, или гаон[35], замечала со сдержанной насмешкой: «Мы тоже не просто люди — мы свой род ведем от пражского Голема».

Что же до хабадской сохранной мацы, то она, конечно, украшала наш пасхальный стол, но у нас и в этот вечер ели хлеб, выпеченный бабушкой. Она пекла его в глиняной, с жестяной трубой, арабской печи, которую Беня еще подростком соорудил под стеной коровника. Топили ее сухими ветками. Раз в неделю дедушка Арон замешивал тесто в большом тазу, и бабушка Тоня формовала из него буханки, ставила их всходить, а сама пока разводила огонь, докрасна раскаляла печь и потом пекла в ней — даже на Песах — совершенно великолепный хлеб.

— Вечером в Песах мы едим мацу, делаем седер, все, как положено, — объясняла она, — но ведь в остальные дни праздника нужно работать, а какая же работа без хлеба!

И действительно, пасхальный седер мы проводили как следует быть. Читали всю Агаду, пели все положенные песни и выпивали все положенные бокалы вина. Единственной