Я пила переслащённый и перекипячённый интернатский чай, и слёзы текли по моему лицу. Потом я справилась с собой, сказала всем кухонным «спасибо» и вышла из кухни — как раз тогда, когда в неё входил дежурный класс. Накрывать к завтраку.
Глава 11
Я прошлась по спальням малышей, заглянула в палату к Таньке Никитиной. Посмотрела, сколько за ночь мокрого белья. Поговорила с ночной нянечкой, которая уже собиралась уходить.
Не так уж много сегодня мокрых, человека четыре. Это у малышей. Есть ещё один несчастный в седьмом, и двое — в шестом.
— Наталья Петровна, надо что-то делать с Крапивиным!
Ночная нянечка говорит мне о нём, о несчастном. Уже не в первый, и не во второй раз.
— У него уже матрац сгниёт скоро. А он — такой лоб здоровый, что мне его ночью будить страшно!
— Да вы же у нас — герой! — отвечаю я. — Чего же страшно?
— Да здоровый… Ещё зашибёт!
И ночная нянечка смеётся. Она — хорошая, добрая женщина. Простая. Сколько поколений интернатских, одно за другим, она поднимала, и поднимает ночью. И ничего не слышит хорошего в свой адрес, даже простого «спасибо». Скорее, наоборот.
Потому что трудно говорить «спасибо», если тебя будят ночью. Сначала в двенадцать, а потом — в четыре часа утра. А некоторым — и с утра трудно говорить «спасибо». И в обед, и вечером. Но это — я уже совсем о другом.
— Потерпите немного! — говорю я ей. — Я его в больницу буду класть, в конце мая. Договорилась уже, в специализированное отделение.
Уже совсем чуть-чуть, совсем мало осталось времени. И каникулы. Весна… И душа просит лета, просит тепла…
В изоляторе Наденька уже кормит больных. Она их всегда кормит пораньше. Тоха сидит в изоляторской столовой, вместе с другими больными, и наворачивает за обе щеки.
— Ну, герои, привет! Как дела? — спрашиваю я жующую публику.
— Хорошо, хорошо!
— Тоха, голова не болит?
— Не-а!
— А не кружится?
— Нет.
— Не тошнит?
— Нет, вы что!
— Вот и прекрасно. А теперь глаза зажмурь! Изо всей силы.
Надо, всё-таки, кое-что проверить.
— А зачем? Зачем зажмуривать? — интересуется Тоха. Остальные даже есть перестали.
— Надо! — не нашла я ничего другого, чтобы ответить.
— Ладно… — Тоха зажмурился.
— И я буду жмуриться! И я! И я!
И все за столом закрыли глаза, и стали щупать друг друга, как слепые.
— Ну, хватит, хватит, — остановила их я. — Теперь — зубы оскальте. Вот так.
И я показала, как. Все зарычали.
— Теперь — покажите языки.
Что все и сделали, с удовольствием.
— Ну всё, молодцы. А на прощание — закройте глаза и достаньте пальцем до носа. Так, сначала одной рукой, потом — второй. До своего носа, а не до носа товарища!
Очаговой симптоматики у Тохи не видно. Не рвёт, не тошнит. Сотрясение если и есть, то незначительное. Отлежится.
Тоха, готов будь, я тебя перевяжу после завтрака. А ты как себя чувствуешь, Анютка? — спросила я свою больную с болями в животе. С утра температуры у неё не было, но она была вяловата и ела плохо. Каша была почти не тронута.
Нехорошая всё-таки она, эта Анютка. Бледная, прямо прозрачная.
Поноса не появилось, аппендицит — тоже был маловероятен. Ладно, пусть лежит. Кровь бы ей сдать. И мочу. Надо, надо. Я оборачиваюсь в дверях столовой:
— А после перевязки я приду к вам ещё раз и всех посмотрю. Смотрите только, чтобы порядок был, а то — всех повыписываю!
— Не надо! Не надо нас выписывать!
— Ладно, посмотрим. Пейте свой чай.
— Ну, как там, на кухне? — спросила меня Наденька, когда я выходила из изолятора.
— Да так…
И я рассказала, как.
— Да, не особенно хорошо.
Наденька помолчала.
Как-то неправильно она молчала. Уж я-то немного изучила Наденьку, и, поэтому, спросила её прямо, в лоб:
— Надя, что ещё случилось?
— Я директора встретила… В столовой. Когда детям еду брала, на изолятор. Ей Люба в красках описывала, как ты вынимала кости из котла.
— А…
— Ну, директриса мне и говорит, вы там передайте Наталье Петровне, пусть свой пыл проверочный поумерит.
— Что? Словечко-то какое.
— Да. Поумерит. А то, говорит, найдётся и на неё проверка.
Я посмотрела на Наденьку. Мне показалось, что она недоговаривает что-то ещё, и это «что-то» — самое важное.
— Надь, что ещё?
— Ничего.
Я тоже помолчала. А что тут было говорить?
В коридоре, при переходе в школьный корпус, я почти столкнулась с директором. Встречи было не избежать. И я снова почувствовала страх…
Опять страх. Липкий, противный.
«Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешную!» — пробормотала я про себя, а вслух сказала:
— Здравствуйте, Галина Николаевна!
Галина Николаевна повернула ко мне своё лицо, обрамлённое тщательно ухоженными волосами. Она развернулась ко мне — всею своею значительной фигурой, с широкими бёдрами и полными, слегка отёчными ногами.
Она была хорошо, очень достойно одета.
И вся её фигура выражала уверенность в собственных силах и сознание собственной значительности.
И это вызывало уважение.
— А, Наталья! Как там дела у нас? Говорят, Протока отличился вчера?
— Да, упал он вчера, с крыши перехода.
Я удивилась, услышав свой собственный голосок. До чего же елейный. Заискивающий голосок…