старался.
— Создавая сорняки?
— Даже огурец когда-то был простой лианой в джунглях.
— Пока человек не додумался ее сожрать?
— И не только ее.
— Тогда о чем переживать? Сам только что говорил о свободе воли. Да, хлебное поле мне дороже сорняков, и что? Борюсь, как могу. И еще… совсем недавно кое-кто передал, что вмешиваться в мои дела не собирается. Не так ли?
— Люблю людей за неисправимый оптимизм.
— И?
— Тебе правильно передали. Да и встретиться захотел исключительно из любопытства — посмотреть, изменился ли ты за эти тысячелетия.
— Я вроде помладше… Мы были знакомы?
— Конечно. Удивлен?
— Нет, это же сон.
— Ага, он самый. А ты все тот же — наивный, немного глупый…
— А чего это?
— В хорошем смысле слова, да… И такой же упертый — весь в меня. Кстати, узнаешь место? Здесь будет стоять твой дом.
— Когда?
— Потом. И сейчас. Мы вне времени, но и внутри его. Дом уже построен, и шелестит листвой дубок у его крыльца.
— И я смогу вернуться?
— В любой момент.
— Но Орда… И румийцы опять же… А тут еще Орден…
— Тебе решать. Всегда и везде — только тебе. Свобода.
— Тогда потерплю чуток.
— Я так и думал. И надеялся, честно сказать. А будет трудно — приходи, поговорим. Ко мне в гости не бывает опозданий.
— Благодарю.
— Да не за что, это же сон. А яблоко все же захвати с собой, пригодится».
Глава 20
Уже десятый день продолжалась вялая осада Алатыря, и Никифор, принявший командование гарнизоном, привык просыпаться под пищальную пальбу и грохот пушек, всех трех. Обступившие город кочевники с упорством, достойным лучшего применения, долбились в стены, а если по правде, так и вовсе до них никак не добрались. Несколько приступов отбили силами караульных, не созывая народ на стены. Даже немного неловко получилось — хотели погеройствовать, а тут… Будто вор сунулся ночью в чужое окошко, а хозяин с печи швырнул полено ему в морду. Разбил вдребезги, да снова захрапел, разве что почесался недовольно да на другой бок перевернулся.
Ленивая война, одним словом. Хотя нужно отдать должное барыгам — они как раз старались всерьез. Вот только обслугу осадных машин и камнеметов кочевники расстреливали еще издали, а сбруя их лошадей по утрам часто оказывалась съеденной кем-то неизвестным, оставлявшим только следы острых мелких зубов. И стрелы сожрали, которыми степняки задумали было беспокоить жителей Алатыря по ночам. Впрочем, постоянные взрывы на минных полях и так не давали нормально выспаться.
В это утро на площади перед церковью архангела Гавриила приземлился Змей Горыныч, летавший к князю Николаю с отчетом о состоянии дел в осажденном городе, и привез известие о великой победе на Трезве. Заодно и прихватил, кроме самого нужного, кое-чего полезное из питьевых запасов — такое событие просто необходимо достойно отпраздновать, а то капризная удача, улыбнувшаяся на этот раз, обидится и отвернется, показав выпуклую часть спины.
Годзилку уже освободили от поклажи, когда подошел Никифор:
— Здорово, Горыныч.
— Привет, чо.
— Раненых отвез?
— Ага, обоих. Патронов вот еще прихватил обратным рейсом. От Патриарха благословение привез и просьбу проявить милосердие к барыгам.
— Почто такая мягкотелость? — Полковник, недавно запретивший добивать лежащих во рву степняков, с неодобрением покачал головой. — Вот ежели к побежденным… Но, обычно, горе им!
— Вопрос времени.
— Оно у нас есть?
— Сколько угодно. Пету-хан на серьезный приступ не пойдет, ожидает вестей от Глорхи-нойона, а сам в коленках слабоват. Вот только передавать те вести некому, а если кто случайно уцелел, то не думаю, что поспешит к своему повелителю… Жить-то любому охота.
— Согласен. А князь с войском сюда собирается?
Годзилка хмыкнул и почесал когтем нос:
— Не-а, грузятся на лодьи, хотят перекрыть дорогу к южным княжествам.
— Вот бы хрен с ними…
— Ага, и я про это князю говорил. Нет, уперся, гуманист чертов.
— Понятно, — вздохнул Никифор. — Какие еще новости?
— Вроде бы ничего. Думаешь, за десять дней что-то изменится?
— Еще как. Совсем недавно и за сто лет столько событий не происходило, сколько сейчас за неделю. Заснешь вот так в княжестве, а проснешься утром, глядь, а уже империя, до границ которой и к старости не доскакать.
— Доскачешь, — успокоил Змей Горыныч. — И даже дальше доскачешь — у нас тут война с Царьградом намечается.
— Напугал ежа голой… хм… Пока они войско соберут, мы с тремя Пету-ханами разобраться успеем. Тем более, лето за середину перевалило, а грекосы зимой воевать не умеют, боятся афедрон застудить. Не те нынче румийцы стали, совсем не те.
— Это точно, — согласился Годзилка. — Вот, помнится… А-а-а, не важно… Сейчас Царьград только вяло отбивается от молодых и сильных, что постоянно откусывают от империи все новые куски.
— И мы в их числе.
— А как же иначе? Но знаешь… хотелось бы схарчить в одиночку. А чо делиться-то?
…Большой серый волк осторожно выглянул из-за куста шиповника и замер неподвижно. Потревоженные сороки на ближайших деревьях только было собрались поднять свой предательский стрекот, как зверь рыкнул на них тихонько и вполне человеческим жестом погрозил лапой. Длиннохвостые ябеды мгновенно заткнулись, так и не успев заверещать.
В сорочьих головах, обычно глупых и короткопамятных, накрепко отложилось изгнание всего их воровского племени из Татинца. Еще позапрошлым летом одна из них, на беду остальных сорок, ухитрилась спереть у князя зажигалку. Обычную бензиновую зажигалку, и все бы ничего, только других во всем нынешнем мире просто не было, да как на грех кончились спички… Николай несколько раз пытался прикурить трубку при помощи допотопного огнива, но попал кресалом по пальцам и в сердцах выдал такое! Короче, с тех самых пор всякая сорока, залетевшая в город, неизвестным образом лишалась всех перьев, и продолжать свой путь далее могла только пешком. Городские коты за это Шмелёва просто боготворили.
