конторки. В книге, которую я на нем раскрыл, были напечатаны поэмы Мэттью Арнольда в издании Оксфордского университета. Я старался вчитаться в одну из них под названием «Берег в Дувре», которую в основном считал вполне удовлетворительной, хотя и приукрашенной повестью о жизни. Сегодня в ее стоицизме я обнаружил свободу суждений, а эти строки:
представляли разительный реалистический контраст с романтическими грезами и открывали перед человеком благодарное и интересное поле деятельности, где он может достойно себя проявить. Я сделал вторую попытку вчитаться в поэму, но на этот раз, как ни старался вникнуть в ее смысл, дальше чем на строчку продвинуться не смог.
Выпив еще немного виски, я стряхнул книгу и Виктора на пол и вновь прошелся по комнате. Отец, Джойс, Андерхилл, Маргарет, лесное чудовище, Эми, Даяна: романист представил бы их в единой связке, в качестве звеньев головоломки, которую можно разгадать, если отыскать ключ. Попробуем. Одна — тысяча — две — тысячи — три — тысячи — четыре — тысячи — пять — тысяч — шесть… Если ничего не случится до тех пор, пока я досчитаю до ста тысяч или, лучше скажем, до двухсот либо двухсот пятидесяти, что будет круглым и красивым числом, тогда мы с Джойс сможем поздравить себя с удачным браком, и с Эми у нас все наладится. Как первая половина моих желании соответствовала или противостояла планам организовать оргию — девятнадцать — тысяч — двадцать — тысяч — двадцать — одна — тысяча — я представления не имел да и не хотел иметь; не лучше обстояло дело и со второй половиной моих устремлений (связанных с призраками), ибо, во что все это выльется, было не ясно. Я налил себе еще виски — тысяч — двадцать — девять — тысяч — тридцать…
…Тысяч — восемьдесят — семь — тысяч — восемьдесят — восемь — тысяч —… Я медленно, но успешно поднимался по лестнице, ведущей на жилую половину. В правой руке был пустой бокал, которым я только что пользовался; мизинец левой руки был прижат к ладони, четыре других пальца — растопырены. Это означало, что сумма подошла к пятистам тысячам и соответствовала четырем минутам с небольшим; но, принимая во внимание, что я завершил кон и теперь снова вел отсчет в сторону большого пальца, общий итог равнялся семистам тысячам или, ну разумеется, одному миллиону пятистам тысячам (то есть превышал двадцать минут), а возможно, и миллиону семистам тысячам или того больше. Я перестал считать. Направлялся-то я в постель, но где оказался?
Ручные часы показывали без десяти два. Я был внизу, но сколько прошло времени — определить не мог, даже приблизительно ничего подсчитать не удавалось: то ли полчаса, то ли все два. И я решил сделать ставку на ресторан, где все должно проясниться. Вернувшись туда, открыл дверь и зажег свет. Мне вспомнилось, что в прежних ночных блужданиях по дому я видел ресторан чаще всего именно таким: тяжелые шелковые занавеси задернуты, стулья с высокими спинками аккуратно составлены по два, четыре или шесть, большинство столов — пустые, те, что у окна, накрыты для завтрака; помещение выглядело таким безлюдным, как мне и показалось прежде, когда я смотрел на него снаружи, с лестничной площадки. Однако у меня возникла абсолютная уверенность: все, что я вижу теперь открылось мне впервые.
Обстоятельства, в которых я оказался, делали это мое чувство очень далеким от истинной уверенности. Я быстро обошел столы, проверяя их с помощью личной техники сыска, которую совершенствовал годами: я искал следы моих собственных художеств, такие, например, как разбросанные ножи или развернутая салфетка, которую я никогда не забывал подложить под стакан, — мне не доводилось (во всяком случае, до сих пор) напиваться до такой степени, чтобы поставить его прямо на полированное дерево. Но все было в абсолютном порядке, что являлось доказательством либо моего отсутствия, либо стараний скрыть присутствие, но не более того. Приходил ли я сюда раньше? Вероятно, да, показалось мне, но когда я считал, что иду по лестнице, возможно, это тоже мне только казалось. Не случилось ли здесь чего-нибудь? Да, я чувствовал уверенность, скорее, был почти уверен — что-то тут произошло. Но что именно? Что-то… необычайное, не просто интересное само по себе, но и открывающее передо мной новые перспективы. Узнаю ли я когда-нибудь, что это такое?
Глава 3. МАЛЕНЬКАЯ ПТИЧКА
Ответ я получил следующим утром. Первые полчаса нового дня прошли так, что и вспоминать не стоит. За пять с половиной часов я хорошо и без всяких сновидений выспался; сны мне вообще не снились уже с мальчишеских лет, и восстановить в памяти, что они собой представляют, я мог с большим трудом, но когда проснулся, сердце билось так беспорядочно, что, казалось, просто разучилось справляться со своей работой и каждый удар для него — новая проблема, которую надо решать особо. Не теряя времени, к боли в сердце присоединилось покалывание в спину. Лежа рядом с Джойс, которая, как всегда, спала так тихо и спокойно, что только дыхание ее выдавало, я думал, почему ни сердце, ни спина не мучили меня в течение нескольких часов до сна и почему Джек Мейбари неоднократно советовал сначала разобраться с неурядицами, беспрестанно случавшимися в хозяйстве, а затем посмотреть, не изменится ли мое состояние. И вот вам, пожалуйста, яркий пример его правоты. Сейчас, лежа в темноте без сна, я, безусловно, был наглухо отгорожен от всего и вся, а здоровье при этом нисколько не улучшилось…
Я приступил к утомительной процедуре вставания — со всей этой дюжиной действии, имеющих, думается, не больше смысла, чем религиозный обряд, который совершает человек, забывший его значение. Бреясь в ванной, я обнаружил на подбородке справа новый прыщ. Иногда я все еще страдал от этих незваных мет молодости, говорящих о том, что с утратой ее привлекательных черт не приобретаешь гарантии на прощание и с ее отвратительными чертами. Этот экземпляр, в частности, был в совершенно цветущем состоянии, словно зрел много дней подряд и так хитро и глубоко укоренился, что подрезать его бритвой мне бы не удалось, а выдавить — означало пожертвовать десятой долей собственного лица.
— Инструкция для назревающего прыща, — сказал я себе, когда сбривал щетину над верхней губой. — Первое.
Заканчивал монолог, я не так громогласно, ибо внутренний голос тихо и отрезвляюще спросил, осознаю ли я, что эта самая
На кухне, где я стоя пил кофе с поджаренным хлебом и слушал шеф-повара, который рассказывал и показывал, как плохо вчера Рамон занимался уборкой, ничего нового не произошло. Я велел заняться уборкой Дэвиду, а также позаботиться обо всем остальном в ближайшие шесть-восемь часов и вышел, пока что в контору. Оттуда я позвонил Джону Дьюеринксу-Вильямсу в Кембридж. По любому поводу, а не только в связи с сегодняшним делом, в Кембридже я мог обратиться к нему одному, хотя был знаком еще с дюжиной университетских преподавателей (и отнюдь не как с посетителями моего заведения); я бы не решился встретиться ни с одним из студентов середины тридцатых годов из страха наглядно убедиться, сколько с той поры утекло лет, не говоря о том, что не отважился бы их просить о помощи в моем нелепом,
