Прежде, чем я ответил, вмешался Майкл:
— Не ври. Мы вас слышали.
— Я не собираюсь вас обманывать. Я ее не бил. Но то, что сделал, — не лучше. Потому что хотел сделать ей больно. Я отвратительно себя чувствую. Самое плохое — я подаю ужасный пример вам. Никогда так не поступайте. Как бы вы ни рассердились — а я был очень, очень сердит, — никогда не бейте того, кто меньше и слабее вас. Никогда не бейте женщину, ладно? Не знаю, могу ли сказать вам что-нибудь важнее этого.
Наступило молчание. Отсветы от бассейна на стене волновались, как бисерная занавеска. Фигуры на кровати походили на два камня; даже дыхания не было заметно. Теперь они зашевелились. Одеяло провисло. Из-под нижнего края высунулась коричневая ступня, коричневая голень.
Эдуард:
— Собираешься жениться на Мэдлин? Будешь жить в апартаменте для новобрачных?
Я не мог удержаться от смеха.
— «Почему у тебя такие большие уши?» — спросила Красная Шапочка у волка. Ты все слышал, а? Нет, я не собираюсь жениться на Мэдлин. Я не люблю ее. Я люблю вашу мать.
— Но ты везешь ее на выставку. Чтобы жить в крылоне.
— В «Крийоне». Это отель.
Майкл сказал:
— А как же мы?
— Мы будем здесь одни.
— Вы не будете одни. Вы будете с матерью.
— Нет! Она кричала. Кричала, хотя я не нарочно. Она нас ненавидит.
— Это полная ерунда.
— Не ерунда. Мы навахо. Мы не верим в младенца Иисуса. Ты слышал, что она сказала.
— Значит, так: я вам скажу, что я слышал. Я вышел из себя. Я свалил на вашу мать целую полку книг. Не одну полку. Ей очень досталось. Ее красивое лицо уже распухло. Но когда я перестал, знаете, что она сказала? Первое, что она сказала? «Иди к детям». Она больше думала о вас, чем о себе.
Из-под шерстяного одеяла высунулась голова. Это был Майкл — коротко стриженные волосы, матовые черные глаза.
— Тогда не сиди здесь. Будь с ней.
Мне пришлось отвернуться, потому что мои глаза намокли. Я смотрел на их одежду — на их фланелевые брюки, на их рубашки, белые шорты, сваленные в углу. Потом поднялся на ноги.
— Ты прав. Надо пойти к ней. Вы как, нормально? Никто не сердится. Эта люстра — просто стекляшки.
Эдуард, виновник, стянул с головы одеяло.
— Я очень, очень виноват. Простите меня.
— Твое извинение принято. Увидимся завтра, когда вернетесь из школы. Удачи вам с вашим докладом.
Майкл сел, под туго натянутой кожей обозначились ребра.
— Подожди минутку. Ты не рассказал нам о Еврейском Гиганте.
— «Мёрфи и Малруни», — сказал Эдуард. — «Мёрфи и Малруни».
Они хотели, им нужно было, чтобы я исполнил наш обычный ритуал после фуршета в клубе. Кажется, и мне это было нужно.
— Ладно. Только сегодня будет короче. Мне надо вернуться к маме.
— Потому что у нее фингал!
— И лицо распухло!
— Очень мило. Душевно. Вашего гуманизма хватило на две минуты.
— Рассказывай. Сезон тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Решающий матч.
Я сел на край кровати.
— Это был конец сезона. Финальные игры «Тайгерс» против… кого мы любим ненавидеть?
— «Янкиз».
— А болеть за янки — это…
— Болеть за «Ю. С. Стил»![96]
— Только теперь мы заменили бы ее на… скажем, на «Майкрософт». И вот, когда каждая игра могла решить исход дела, на поле выходят янки и Детройт.
Вправду ли было так? Я уже не знал, вижу ли мысленно подлинное событие или поблескивающую патину моих украшений. «Янкиз»? Думаю, это были «Ред сокс». «Тигры» в том сентябре вели с преимуществом в четыре игры. Значит — поэтическая вольность.
— Понятно, ребята, что перед Еврейским Гигантом стояла дилемма. День Очищения пришелся на встречу с заклятым врагом. Что ему было делать?
— Что? Что? — вскричали близнецы, словно слышали эту историю впервые. Так мы сидим, затаив дух, когда Гамлет фехтует отравленной шпагой, хотя другая часть нашего ума, временно бездействующая, знает, что его тело скоро прибавится к куче других трупов.
— Вы знаете ответ. Двадцатого сентября…
— Йом… Йом…
— Кипур. Когда весь Детройт призывал его играть, где был Еврейский Гигант?
— В си-на-гоге.
— Вы представляете? На кону — вымпел, а вместо того, чтобы выйти на «Тайгер стэдиум», Еврейский Гигант, некогда член нашего теннисного клуба «Беверли-Хиллз», закутался в талис и молится в синагоге. Позор! Предательство. Заговор мирового еврейства с целью подорвать национальный спорт. Но что говорил американский народ у себя дома, у станков и в барах Детройта?
— Надо спросить Малруни!
— И Мёрфи надо спросить!
И мы стали хором декламировать стихотворение Эдгара Геста:
Эдуард прервал декламацию — тоже в своем роде святотатство.
— Папа, ты еврей, да?
— Мы еще не кончили.
— Нет, правда еврей?
— Наверное, да. То есть конечно.
— Тогда почему не ходишь в си-на-гогу?
Вопрос застал меня врасплох. А ответил я вот что:
— Ну, меня не так воспитали.
— Почему не так?
— Думаю, дедушке Норману и бабушке Лотте, когда они были детьми, пришлось вытерпеть много этой муры, и они хотели избавить меня и дядю Бартона от того же.
— И мы тоже евреи? — спросил Майкл. — В школе говорят, что тоже.
— Думаю, это вам выбирать — когда вам захочется.
— А ты выбирал?
