госпожа Лопке удалилась.
Где был Халыбьев? Конечно же там, где ему и надлежало быть: на широком проспекте Унтер-ден- Линден в темных подворотнях, в прокуренных, заплеванных комнатах маленьких банков. Он ведь тоже утром прочел французскую ноту. Он продавал и покупал зеленые бумажки. Это было далеко не так приятно, как кидать тысячи на столы казино. Но что делать? В тяжелой борьбе, которую вел Халыбьев с беленьким шариком, шарик оказался победителем. Он ведь мог без конца вертеться, а деньги Халыбьева стали иссякать. Кроме того, в Сан-Ремо приехал фабрикант папиросной бумаги, тот самый, на дочери которого Халыбьев в свое время собирался жениться, — господин Люре. Проходя по набережной, фабрикант не только не ответил на поклон Халыбьева, но еще сказал своему спутнику:
— Крайне подозрительный тип.
И, услыхав эта слова, Халыбьев решил немедленно переменить климат. Раз хоть один человек считает его подозрительным, время завязывать ремни чемоданов. Халыбьев направился в Берлин. Он надеялся затеряться среди спекулянтов всех оттенков и всех пород. Берлин в отношении безопасности ему казался похожим на тот отель, куда его повела невзыскательная Шиши. Кроме того, голландские гульдены были на исходе. Для какого-нибудь нового начинания Халыбьев чувствовал себя чересчур утомленным. Он мог только играть. Спекулируя на долларах, он сочетал приятное с полезным. Хотя углы проспекта и закоулки банков мало походили на игорные дома, там все же чувствовался приятный дух азарта. Халыбьев ставил. Он ставил на новую речь французского премьера или на голодные беспорядки. Он выигрывал. Он ездил в ночные притоны. Он узнал тайны телосложения лучших артисток не только оперетки, но и драмы. Потом это надоело ему. Переехав к добродетельной госпоже Лопке, он стал заарендовывать на ночь вполне приличных мещанок: жен учителей гимназий или даже профессоров. Но никакие ласки голубоглазых Эльз, Эрн и Эмм не могли исцелить его от все еще длившейся мании. В Берлине он не был счастливее, чем в Сан-Ремо. Пока тому субъекту не отрежут голову, Халыбьев вообще не может быть счастлив. Только свалившаяся голова может несколько успокоить его. Она явится точкой в этом деле. Об убийстве на улице Тибумери станут забывать, мало-помалу забудут, а когда совсем забудут, тогда-то Халыбьев осмелеет, тогда-то он примется за розыски брюнеточки.
Пока что Халыбьев покупал доллары на проспекте Унтер-ден-Линден. Мог ли он подумать, что в темной передней пансиона для одиноких мужчин ждет его Жанна?
Как трудно ей было ждать! Как трудно было сидеть на великодушно предоставленном ей госпожой Лопке стуле! В такие минуты единственное спасение бежать, спешить, говорить, ехать — словом, что-то делать. Самое трудное сидеть и молча ждать. Жанна караулила шаги. Она старалась вспомнить походку Халыбьева. Он? Нет, снова не он! Секретарь сказал, что времени много. Если они выедут в восемь двадцать, завтра вечером они уже будут в Париже. Сейчас седьмой час. Где он? Неужели опоздают к поезду? Жанна вставала и снова садилась. Сидя неподвижно, она металась. Молча она кричала. И она ждала. Она никогда не ждала так. Даже Андрея. Слыша шаги, она переставала дышать. Это длилось больше часа.
Наконец заворчал ключ. Жанна вскочила. Кто-то вошел. Зажег электричество. Они очутились друг против друга: Жанна и Халыбьев. Оба окаменели. Оба не могли ни двинуться с места, ни вымолвить слово.
Жанна хотела кинуться к Халыбьеву, сказать в чем дело, упросить его скорее ехать на вокзал. Но она стояла, не двигаясь. Силы оставили ее. Она как-то не сообразила даже, что это и есть Халыбьев, тот человек, которого она так ждала. Она снова видела только его руки, и эти руки гипнотизировали ее, как гипнотизируют глаза питона несчастного кролика. Они кружились, ловили воздух, прятались за спину и снова тянулись к Жанне. Руки Халыбьева положительно сходили с ума. Он не двигался, а они бесновались. Это свидетельствовало о крайнем волнении самого Халыбьева. Когда он волновался, его руки выходили из повиновения. Он знал это, он побаивался своих рук, но не мог ничего поделать — каждый раз руки выдавали его. Сейчас он испытывал совершенно непереносимый ужас. Он глазами искал в углу полицейских, с которыми Жанна явилась его арестовать. Нейхензон подвел! Теперь все кончено. Она узнала про записку. Ему отрежут голову. И, не выдержав наконец, Халыбьев побежал, побежал глупо, даже не на лестницу, не на улицу, где была какая-нибудь возможность скрыться, а вглубь квартиры, по темному, узкому коридорчику. Он не давал себе отчета в том, что он делает. Он просто бежал, бежал от ужаса. Увидев, что Халыбьев исчезает, Жанна сразу очнулась. Она вспомнила, зачем она здесь. Нет, Жанна его не отпустит! Она побежала за ним вслед. Халыбьев кинулся в ванную. Но он не успел запереться. Увидев снова перед собой Жанну, он захрипел. Он готов был кинуться и задушить ее. Ведь все равно, теперь ему не уйти от смерти. Но тогда произошло нечто, остановившее его руки и перевернувшее все его мысли. Брюнетка, которая пришла, чтобы арестовать его, кротко, очень кротко говорила с ним. Он еще не понимал ее слов, но он чувствовал, что это не угрозы, а просьбы. Он заставил себя преодолеть страх, вникнуть в смысл ее слов. Жанна повторяла:
— Я молю вас! Мы должны ехать сейчас же. Поезд в восемь двадцать… Вы тогда видали его на лестнице. Вы знаете, что он не виновен. Спасите же его!
Халыбьев понял, что опасность миновала. Он спасен. Брюнеточка просит его. Она и не подозревает про записку. Но что же будет дальше? Будь что будет! В нем проснулся азарт игрока. Выпрямившись, он закричал:
— Что вы хотите от меня? Ни в каком отеле я не был. Как вы смеете врываться в чужую квартиру? Да я… да я сейчас позову полицию!
Произнеся последние слова, Халыбьев обмер. Он, кажется, зарвался. Что, если все это уловки? Вдруг она знает, отчего он, Халыбьев, явился в этот проклятый отель, и только играет с ним? Вдруг полицейских позовет не он, а она?
Но нет, брюнетка не позвала полицейских. Халыбьев пережил триумф, величайший триумф в своей, однако, не лишенной событий, жизни. Что он видит? Брюнеточка стоит перед ним на коленях!
Когда Жанна бежала из французского консульства на Курфюрстендамм, она ждала всего: что Халыбьев уехал, что он болен или умер, всего, кроме этого: что он может отказаться. Нет, этого она просто не могла себе представить. Теперь в маленькой ванной комнате, где белел фаянс и мирно журчала в кранах вода, она увидела перед собой зло, уже не человека, даже не страшные руки, абстрактное зло. И она поняла все свое перед ним бессилие. Только огромное напряжение любви заставило ее превозмочь отчаянье. Она все же пыталась умолить это зло. Она упала на колени. Она стала просить. Она готова была как угодно унижаться. Она готова была здесь же на мокрых изразцах умереть. Только чтобы он поехал в Париж. И об этом она ему говорила, говорила долго, мучительно, с упорством гибнущего человека. А Халыбьев стоял над ней: высокий, прямой, гордый. Он торжествовал.
Но это торжество не могло без конца длиться. Уже различные страсти сгрудились в сердце Халыбьева. Они рвали бедное сердце на части. Надо на что-нибудь решиться. Каждую минуту в ванную может зайти госпожа Лопке. Что она подумает? Ведь Халыбьеву особенно приходится беречь свою репутацию. Выкинуть прочь брюнетку? Бежать? Переменить паспорт? Стоять на своем: он ничего не знает? В отеле он не был. Как она сможет доказать, что он украл записку? Ерунда! А что, если докажет? И страх мешал торжеству Халыбьева. Страх подсказывал: будь осторожен, выгони эту брюнетку и, пересчитав зелененькие бумажки, поскорей уезжай. Однако против страха выступила страсть. Недаром Халыбьев был в душе романтиком и поэтому недаром жила в нем знаменитая мания. Он вдруг почувствовал всем своим существом, что у его ног не кто-нибудь, но именно та самая брюнеточка, о которой он тосковал столько ночей. Искоса взглянул он на Жанну. Ее встревоженное личико показалось ему особенно обольстительным: ведь с давних пор он любил женщин именно в их трагические минуты. И вот она пришла к нему. Она теперь в его власти. Как же он может ее выпустить? Зачем же тогда ему жить? Нет, надо схватить ее, понести в кабинет, бросить на диван. Надо целовать ее! Но это опасно. Она сможет донести. Несколько минут в сердце Халыбьева, все еще хранившего гордую позу триумфатора, продолжался этот бой между страхом и страстью.
А Жанна продолжала повторять свои безнадежные мольбы. И Халыбьев наконец решился. Это было столь же драматической минутой, как и тогда у телефона, когда, услышав нелепый выговор мистера Джекса, он бросил трубку. Игрок ставил все на номер. Стараясь придать своему голосу должное спокойствие, он прошептал:
— Даром, красотка, на свете ничего не делается. Я поеду с вами в Париж. Я выручу вашего кавалера.
