— Почему ты ему не нужен?
— Не могу я тебе объяснить. Ты не поймешь.
— Я многое понимаю, гораздо больше, чем ты думаешь. Скажи мне…
— Нет, этого я тебе не скажу… Вдалеке слышится шум мотора.
— Что же с тобой теперь будет?
— Поеду в Варшаву.
— У тебя там кто-нибудь есть? — озабоченно спрашивает Уля. Она чувствует ответственность за этого большого парня, который на голову выше ее.
— Никого. Как-нибудь устроюсь.
— Нет! Нет! — отчаянно протестует Уля. — Нельзя тебе так уходить. Останься здесь, на острове! Я им скажу, Мариану и Вишенке, я им объясню! Мы что-нибудь придумаем, поможем тебе, Зенек!
Шум мотора все ближе. Сейчас машина выедет из-за поворота.
— Нет, не останусь. Да я ведь все равно ушел бы. Ты не огорчайся.
Свет автомобильных фар уже скользит по деревьям.
— Это отец едет, мне надо идти.
— Уршула, — тихо говорит Зенек, наклонившись к Уле, — ты лучше всех на свете!
Смягчающие обстоятельства
Юлек бесцельно слонялся по двору, не зная, куда деваться. С Марианом он не разговаривал. Вчера, когда после ухода Зенека они возвращались домой, Юлек хранил ожесточенное молчание, только горестно шмыгал носом. Не заходя во двор, он убежал куда-то за сараи, проторчал там допоздна и лишь в сумерки проскользнул в дом, не умываясь и не ужиная, улегся в постель и моментально уснул.
Утром, когда он с ковшиком в руках шел через кухню за водой, бабушка подозвала его к себе:
— Юлек!
— Что? — Он остановился у порога.
— Ну-ка, поди сюда.
Сейчас начнется! Юлек не двинулся с места, глядя в землю и ругая себя, что не проскочил через кухню побыстрее.
— Давай-ка выкладывай.
— А чего?
— Как это «чего»? — рассердилась бабушка. — Не смей так со мной разговаривать! Сам отлично знаешь, о чем речь. Вы что это вчера делали?
— Ничего.
— Вот и Мариан говорит «ничего», а сам ходит как в поду опущенный. «Ничего», говоришь? А что же ты деду с бабкой на глаза показаться боялся? И сейчас в землю смотришь, а не на меня. От света отворачиваешься? Ничего тебе не поможет, я и так все вижу. Ох, не нравится мне это! Деду с бабкой надо правду говорить, дед с бабкой о вашей же пользе пекутся, добра вам желают.
Мальчуган ничего не ответил, только еще ниже свесил голову. Бабушка забеспокоилась. Это на Юлека было не похоже. Схватив мальчика за руку, она, хоть он и упирался, повернула его к свету и взяла за подбородок. Перед ней была немытая, виноватая, несчастная физиономия со светлыми дорожками от вчерашних слез, с торчащими ушами и закрученной прядкой над левым виском. Губы кривились в отчаянной попытке удержать подступающие рыдания.
Бабушкин гнев как рукой сняло.
— Юлюсь, — сказала она ласково, как маленькому. — Юлюсь! Ну что ты?
Ах, как коварно такое неожиданное участие! Оно способно сокрушить самое твердое мужское решение. Из-под опущенных век выкатилась слезинка и побежала по щеке, прокладывая новую светлую полоску.
Бабушка вынула платок и вытерла мокрую щеку.
— Ну, ну, — успокаивающе говорила она, заметив, что за первой слезой сейчас последует вторая. — Не плачь…
Юлек уткнулся лицом в ее сладко пахнущий солнцем, кухней и травами рукав. Она погладила его своей шершавой рукой, сухой и легкой, как древесная стружка.
— Или тебя кто обидел? Скажи бабушке, скажи…
':— Бабушка… — глубоко вздохнул мальчик и умолк.
Нет, он не может сказать, нельзя. Тайна, которую он раньше хранил, как сокровище, теперь тяжким камнем лежит на сердце.
— Скажи мне, внучек! Может, придумаем, чем помочь твоему горю.
Нет, ничем нельзя помочь его горю, и поэтому Юлеку так невыносимо тяжело. Если бы хоть кто- нибудь мог ему все это объяснить! Мариан говорит, что Зенек вор, и очень рад, что он ушел. Но ведь Зенек спас ребенка, у него одного хватило на это смелости, он вел себя, как настоящий герой. И к Дунаю он хорошо относился, и дрался за него, и вообще. И Юлек так Зенека любил, так ужасно любил! Во всем Мариан виноват. Если бы не Мариан, Зенек жил бы себе да жил на острове, может, до самого конца каникул.
— Ну?
— Да ничего…
— Эх ты, дурачина! — качает головой бабушка.
Ведь несмышленыш совсем, пострел глупый, а упрям, как козел. Грызет его что-то, а он словечка не проронит. Бабушку это сердит, но желание хоть чем-нибудь утешить внука берет верх над гневом.
— Ну, иди умойся. А после завтрака я дам тебе яйцо, можешь себе сбить гоголь-моголь. Ладно?
— Ладно, — отвечает Юлек.
Гоголь-моголь не заменит ему потерянного друга, но все-таки это вкусная штука.
Можно слоняться по двору пятнадцать минут, ну полчаса… А потом что? До сих пор Юлеку всегда не хватало времени, а теперь оно тянется до бесконечности. С Марианом он больше не водится, да и вообще тот взял книжку и отправился в сарай. Там наверху есть чердак, набитый сеном. Это очень уютное местечко, и раньше, когда у ребят не вошло еще в привычку каждый день ходить на остров, приятно было посидеть там, особенно если шел дождь. С того дня, Как появился Зенек, чердак был забыт, они бегали на остров в любую погоду. А вот сегодня и солнце светит вовсю, а оба они, не сговариваясь, сидят дома.
Пойти, что ли, в огород, помочь бабушке полоть свеклу? На худой конец можно бы, но вдруг бабушка опять начнет приставать с расспросами?.. Почитать?.. Да какое тут чтение, когда голова пухнет от мыслей! Крутятся эти мысли и крутятся в голове, не дают покоя, и некому о них рассказать.
А может, пойти к Уле?. Раньше, если случалось какое-нибудь дело к девчонкам, Юлек прежде всего вспоминал Вишенку. Но сегодня все наоборот. Ведь это Уля хотела вчера задержать Зенека на острове, Уля, а не Вишенка.
Подходя к дому доктора, Юлек с некоторым беспокойством размышлял, что ответить Уле, если она спросит, зачем он явился. Другое дело, если бы он пришел с каким-нибудь поручением или новостью, тогда все ясно. Сказал: «приходи туда-то и туда-то» или «сделай то-то и то-то», и беги себе дальше. А сейчас вся штука в том, чтобы именно не бежать дальше, а остаться и поговорить. Как такие вещи делаются? Юлек очень боится сглупить, самолюбие у него очень чувствительное. А вдруг Уля рассмеется и даст ему понять, что он еще мал и ей с ним разговаривать не о чем?
Юлек насвистывает условный сигнал, но, обеспечивая себе почетное отступление, старается это делать как можно более небрежно: мол, иду себе мимо и свищу просто так, для собственного удовольствия. Он неторопливо идет вдоль забора, решив не останавливаться перед калиткой.
— Это ты, Юлек? — окликает его Уля, выглядывая из-за двери. Со ступенек террасы ей не видна дорога, загороженная кустом жасмина.
— Я.
— Заходи!
