испытывал большей вражды, чем к И. Т. Буле. «Какой может быть порядок в службе, где нет повиновения? Какое может быть повиновение, где есть человек толь неистовый и вкупе толь самонадеянный, каков г. Буле, беспрестанно своими поступками и других к неповиновению ободряющий?»[196]
Неприязнь к Буле возникла сразу же: в первом же письме министру (2 июня 1810 г.) Кутузов упрекает профессора за то, что в прошедшем году он читал мало лекций, и говорит, что «теперь, будучи вытребован может быть и надолго опять курс свой прерывает; но лучше бы кажется было, ежели бы его взяли от нас, и мы бы тогда могли дать его место другому достойному человеку». Удар по Буле не был случаен: Кутузов прикладывает все усилия, чтобы избавиться в университете от враждебной ему партии, одной из опор которой являлся профессор археологии и теории изящных искусств. Чтобы опорочить Буле, он не гнушается никакими обвинениями. В лекциях Буле по философии попечитель видит безбожие, иллюминатство, вспоминает прочитанные профессором лекции о ядах и — боится за свою жизнь!
Однако интриги, которые ведет Кутузов против Буле, осложняются вмешательством покровительницы профессора вел. кн. Екатерины Павловны. В своих письмах Разумовскому попечитель впадает в непритворное отчаяние из-за того, что, посетив 2 июля 1811 г. по приглашению великой княгини Тверь, Кутузов, не смея перечить Екатерине Павловне, вынужден был хвалить Буле, а вернувшись в Москву тотчас передал ему благосклонный отзыв великой княгини и даже, «желая угодить Ее Высочеству, написал к нему самую ласковую записку». Эта записка была использована профессором для продвижения вперед своего затянувшегося представления к следующему чину[197] и одновременно противоречила всей прежней интриге Кутузова, так что тот слезно просил министра его «защитить при нужном случае, ежели паче чаяния Буле в дурном запахе в Петербурге, то да не вмениться мне в преступление, что я писал к нему ласковую записку, и что ласково с ним обращался»[198] (а ведь сведения о «дурном запахе» Буле распространял сам Кутузов). О его жалком поведении оставила нам отзыв и сама вел. кн. Екатерина Павловна, так вспоминая в письме Карамзину об их встрече: «Вчера сенатор-попечитель К. обедал у меня, он нашел мою кухню не по вкусу, так как в числе прочего ему были поданы два блюда крайне неудобоваримые для него: ему пришлось выслушать выражение моего мнения о вас и о профессоре Буле, а также о моих чувствах к вам обоим. При этом я имела случай наблюдать, как злые люди подчас себя выдают: его слова шли вразрез с его движениями, и даже выражением его лица. Он много наговорил хорошего о вас обоих, но он сам от природы слишком искренен, чтобы ему удалось кого-либо провести»[199] .
В сентябре 1811 г. ситуация, наконец, разрешается: Буле пожаловался великой княгине на попечителя, и та предложила ему 6 тыс. руб. годового жалования, квартиру, стол и пр., после чего профессор подал просьбу об увольнении из университета. Кутузов поспешил ему объявить, что не задерживает его ни на минуту.
Отношение Голенищева-Кутузова к принципам университетской автономии хорошо показывают его действия во время происходивших в мае 1811 г. очередных университетских выборов. Совет избрал деканами профессоров Брянцева, Панкевича, Гильдебранта и Буле, и по уставу попечитель должен был просто передать представление совета на утверждение министру. Однако, сообщая о результатах выборов Разумовскому, он пишет: «Я с моей стороны, не желая моею властию сего представления отвергнуть, осмеливаюсь токмо присовокупить мои на оное замечания. Близ уже года отправляя звание мое со всевозможным вниманием и входя во все подробности течения дел университетских, мог я достаточно заметить, что иностранцам быть Деканами весьма неудобно, как по незнанию языка, так и по недостаточному понятию о наших законах, от чего в правлении происходили частые недоразумения, оканчивавшиеся иногда прениями, кои я должен был миролюбиво прекращать; а по тому выбор в Деканы профессоров Буле и Гильдебранта находя неудобным, осмеливаюсь вместо них представить в Деканы профессоров Черепанова и Мудрова», а что касается кандидатуры Брянцева, то «он при всем усердии и неутешимом рвении по старости лет его, по упадающим силам и по ослабевающему здравию, едва может с похвальнейшим усердием преподавать порученную ему лекцию, на которую еще силы его достаточны, но звание Декана, требующее особливой деятельности, он отправлять не может», поэтому на его место попечитель предлагает назначить Цветаева. Опять-таки мы должны здесь заметить, что даже если ничего пристрастного в замечаниях Кутузова нет (а это не так, в чем мы неоднократно убеждались), и они клонятся к пользе университета, то по существу самую основу самостоятельности — выборность должностей — попечитель тем самым сводит на нет, нимало не считаясь с мнением ученых. К чести Разумовского министр защитил здесь права совета и утвердил избранных профессоров (лишь когда Буле официально был уволен из университета (8 ноября 1811 г.), его место декана занял Н. Е. Черепанов)[200].
Вмешательство попечителя коснулось всех сторон деятельности университета, в т. ч. и ученых обществ. Едва вступив в должность, Кутузов потребовал через совет от каждого общества отчет о проделанной с момента основания работе. Попечитель остался очень недоволен деятельностью Общества истории и древностей российских, возглавляемого его неприятелем X. А. Чеботаревым. Кутузовым были составлены две бумаги, выражающие его претензии обществу, которое «за шесть лет издало всего 80 страниц», одна в совет, а другая министру, и с согласия Разумовского 4 декабря 1810 г. на экстренном заседании попечитель объявил о закрытии общества и об учреждении нового с «деятельными» членами. За месяц Кутузовым был написан устав нового ОИДР и набран его новый состав[201].
В июне 1811 г. Кутузовым был разработан устав еще одного нового общества — любителей российской словесности. По замыслам Кутузова это общество должно было выражать в Москве идеи, созвучные позициям петербургской «Беседы любителей русского слова», также как и кафедра славяно- российской словесности, созданная в это же время по представлению попечителя. Ее возглавил профессор Гаврилов, о преподавании которого сохранились не самые лучшие отзывы, поскольку он обучал, «собственно говоря, церковному нашему языку посредством одного упражнения в чтении божественных книг и преимущественно Четь-Миней; едва ли и сам знал он во всем объеме язык им преподаваемый»[202]. Однако для политики Разумовского, направленной против влияния иностранцев в университете, открытие кафедры имело важное идеологическое значение[203], хотя лишь через два десятка лет кафедра славяно-российского языка перестала вызывать насмешки в «архаизме» и на нее пришли выдающиеся ученые, основатели университетской славистики.
Совет должен был формально утвердить новую кафедру. По словам Кутузова, «сие произвело приятнейшее впечатление во всех наших русских профессорах так, что в совете все изъявили и радость, и благодарность в. с. за таковое патриотическое постановление. Но не скрою и того, что немцы все молчали и хранили благопристойность; единый г. Буле возопиял громко: это не в порядке, это не по уставу! Сей статьи и кафедры там нет, устав высочайше утвержден, и сам министр не имеет права сего делать в отмену устава и проч., при сем крайне горячился, кричал и побуждал других быть с ним одного мнения»[204].
Во время всех преобразований, связанных с деятельностью Кутузова, совет выступает лишь бледной тенью, соглашающейся со всем, не способной выражать собственное мнение. Протест Буле, декана словесного отделения, весьма весомый в обычных условиях, направленный даже не против кафедры, а против политики попечителя и министра в целом, в защиту университетской республики, не был услышан. Сильно одряхлевшее старое поколение профессоров и пожилые немецкие ученые «муравьевского призыва» постепенно сходят со сцены — умирают или покидают университет. С начала 1811 г. до августа 1812 г. из университета по разным причинам выбыли 10 профессоров, в т. ч. 5 немцев, а за время Отечественной войны — еще четверо. Часть освободившихся кафедр попечитель хотел упразднить, например, соединить кафедры астрономии и прикладной математики, латинского и греческого языков, убрать ненавистную ему кафедру археологии и теории изящных искусств, «как путь преподавать всякие вздоры и даже вредное учение» (исключить ее не позволил министр, определив туда Каченовского). В целом соотношение между русскими и иностранными профессорами изменилось в пользу русских, и попечитель видел в этом свою заслугу.
Ужесточение линии руководства просвещением, черты новой политики отразились также в
