двадцатых годов он позволял себе большие вольности в поведении, о чем свидетельствует письмо к нему Ф. Акульшина:
«Милый Джек!
Не сердись на меня. Я на тебя был сердит, что ты обозвал меня нехорошим словом в присутствии целой орды писателей.
Разреши мне прочитать тебе нотацию. Я ведь почти в два раза старше тебя, и вот только по старшинству я хочу тебя пожурить.
Постарайся выкинуть из своего лексикона такие слова, как: „сволочь“, „хам“ и т. п. грубости.
Неужели тебе приятно слушать такие слова в произношении других… Все это я говорю тебе, любя тебя»[456].
20 июня 1935 года имя П. Васильева вновь появилось на страницах «Литературной газеты»[457]. Его вновь обвинили в антиобщественном поведении, но теперь его делу была придана серьезная политическая подоплека: «…П. Васильев, со свойственной ему кулацкой хитростью маневрировал, ловко используя каждый скандал, связанный с его персоной, не столько для того, чтобы выступить в роли кающегося грешника, сколько для того, чтобы раздуть шумиху вокруг своего имени». В статье сообщалось о том, что он был осужден за хулиганское избиение поэта Дж. Алтаузена и приговорен к полутора годам лишения свободы.
Надо сказать, что П. Васильев вполне искренне раскаивался в своих поступках. Но смирить собственный характер сил у него не было. В 1935 году он признавался П. Северову: «Ей… богу… ну право же, честное-честнейшее слово, тот дебошир Васильев — не я. Тот страшный тип присосался ко мне, как осьминог к днищу корабля, и все время пытается замедлить мое движение или сбить с пути. Я делал глупости, а подхалимы ржут и визжат от восторга: „Браво, Пашка!“ Если бы я совершил какое-нибудь страшное преступление, ну, скажем, убил человека, — они взревели бы: „Гениально!“… Так вот, послушай меня и запомни: с ним будет покончено раз и навсегда. Это я говорю тебе, прежний „парень в ковбойке“, полный серьезных намерений и светлых сил»[458].
…Его почему-то не арестовали в зале суда, и еще несколько дней он прожил дома. За ним приехали как-то вечером и, не дав собраться, увезли. На следующий день утром Е. Вялова позвонила на Петровку, 38, и ей разрешили поговорить с мужем по телефону.
Из колонии он отправил письмо тому, кто вольно или невольно способствовал трагической развязке судьбы поэта: «В Ваших глазах я, вероятно, похож сейчас на того скверного мальчика, который кричит „не буду, дядя“, когда его секут, но немедленно возобновляет свои пакости по окончании экзекуции…
Выпил несколько раз. Из-за ерунды поскандалил с Эфросом. Этот, по существу ничтожный… случай не привлек бы ничьего внимания, если б за несколько месяцев назад Вы своим письмом не вытащили меня на „самый свет“…
Вот уже три месяца, как я в Испр. Труд. Колонии при строительстве завода Большая Электросталь. Я работаю в ночной смене… Мы по двое таскаем восьмипудовые бетонные плахи на леса. Это длится в течение девяти часов каждый день. После работы валишься спать, спишь до „баланды“ и — снова на стройку… Я не хныкаю, Алексей Максимович, но зверская здешняя работа и грязь ест меня заживо, а главное, самое главное, лишает меня возможности заниматься любимым — литературой… Может ли быть заменена тюрьма высылкой в какие угодно края, на какой угодно срок? Я имею наглость писать эти строки только потому, что знаю огромные запасы любви к Человеку в Вашем сердце»[459]. Есть доказательства того, что М. Горький прочел письмо — на нем остались его пометы карандашом. О том, пытался ли он помочь Васильеву, никаких сведений нет. Во всяком случае, вскоре П. Васильев был переведен в Таганскую тюрьму в Москве, а оттуда — в рязанскую. «Не знаю, чем было вызвано подобное расположение, — писала вдова поэта, — но начальник тюрьмы был со мной крайне любезен. Он не только смотрел сквозь пальцы на наши частые и долгие свидания с заключенным мужем, но снабжал Павла бумагой и карандашами — давал возможность писать стихи»[460].
П. Васильеву удалось получить досрочное освобождение. О том, как это произошло, рассказал И. Гронский: «На каком-то банкете, устроенном в Кремле, ко мне подошел В. М. Молотов:
— Иван Михайлович, почему в журналах не видно произведений Павла Васильева?
— Вячеслав Михайлович, он в тюрьме сидит.
— Как в тюрьме?
— Вот так, — отвечаю, — как у нас люди сидят.
На другой день после нашего разговора П. Васильев был переведен из рязанской тюрьмы, где он отбывал заключение, в Москву и через два-три дня освобожден из-под стражи»[461].
Но недолго находился поэт на свободе — судьба его была предрешена. 6 февраля 1937 года он был арестован, а 15 июня приговорен военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу.
Тридцатые годы — период серьезных изменений в повседневной жизни советских писателей. Перемены эти во многом были связаны с созданием писательских организаций, на которые изначально были возложены задачи обустройства труда и быта литераторов. Сформировался новый социальный статус писателей. Власть своевременно оценила идеологический потенциал писательского труда и предоставила литераторам привилегии, которые во многом определили специфику их повседневной жизни по сравнению с представителями других профессиональных групп.
Деятельность Союза советских писателей, Литфонда и других писательских организаций и учреждений далеко не всегда была эффективна, о чем свидетельствовали многочисленные попытки их реформирования уже в первые годы существования. Так, ССП во многом был ориентирован не столько на решение творческих и социальных проблем писателей, сколько на сохранение собственных бюрократических структур и источников финансирования. Во многом он дублировал деятельность Литфонда, что порождало параллелизм в работе этих организаций и приводило к тому, что писатели обращались в Союз писателей по вопросам, формально находившимся в ведении Литфонда. Они пытались использовать ССП и Литфонд как некую кормушку, не безосновательно полагая, что эти организации были созданы для решения их материальных и бытовых проблем.
Говоря о доходах писателей, не стоит забывать, что были трудности с определением их реальных размеров и о том, что доходы эти, конечно, сильно разнились. Кроме того, необходимо отметить, что далеко не всех советских литераторов можно причислить к людям «свободных профессий», так как более половины из них имели постоянное место работы, занимаясь другими видами деятельности.
Материальное положение литераторов к концу тридцатых — началу сороковых годов несколько улучшилось. Но многие из них не могли жить только за счет гонораров и были вынуждены заниматься различной подработкой. В одних случаях она носила литературный характер (подготовка статей и очерков для прессы, литературная обработка, редактирование), в других — была связана с преподавательской, научной и иной деятельностью.
Большое влияние на стереотипы поведения писателей, в частности, на выбор способа улучшить свое материальное положение, оказала практика дореволюционного времени и периода нэпа (например, литературные выступления). Но появились и новые возможности, которые, в частности, открывало участие в написании «Истории фабрик и заводов» и других подобных проектах. Таким образом, литераторы в этот период не изобрели каких-либо новых моделей поведения, а лишь использовали то, что предлагала им власть, и опыт предыдущего периода.
Гонорарная политика государства была не всегда справедлива по отношению к литераторам и не имела четкой концепции оплаты писательского труда. Отсюда — постоянные реформы налогообложения, которые не только не решали самых острых проблем, но и порождали новые.
Иждивенческие настроения некоторых литераторов проявились в их отношении к так называемому литературному браку. Они не только оправдывали его, но и считали, что брак этот необходимо оплачивать.
Как и у других советских граждан, жилищная проблема у литераторов в этот период была одной из наиболее острых. Попытки ее решения заключались прежде всего в практических шагах Союза писателей и Литфонда по целенаправленному созданию в Москве и Ленинграде мест компактного проживания
