Россия: критика исторического опыта. Том1

зрения.

Грозная опасность заключалась в постоянном усилении недовольства в обществе не только чисто экономической ситуацией, ростом удушающего дефицита, но прежде всего тем, что широкие слои почувствовали себя в значительной степени обманутыми. Те ценности, за которые они в той или иной степе ни боролись, которые придавали их жизни высший смысл, оказались ложными, и об этом сообщили не зарубежные враги, не отщепенцы и диссиденты, а жрецы самой системы. Либеральная интерпретация событий встретила значительное неприятие. «Всё не то. Всё не так», — писал читатель Л. Белов из Воронежа. «Перестройка пошла совсем не в том направлении, как ожидали люди». И никак нельзя утверждать, что подобные настроения единичны. Например, как показывала редакционная почта, и раздражения, и недовольства хватало. «По поводу чего раздражение? Да, если хотите, по любому поводу» [37].

Вновь выявилось традиционное недовольство Верховным Советом, как и всяким парламентским органом: «Опять разговоры, дискуссии, бесконечные полемики» (Л. Салова из Костромы). Старое отношение к парламенту как к говорильне продолжало иметь место. В ужас приводили требования отказа от конституционного закрепления руководящей роли КПСС. Возмущало прекращение гонений на религию. Сама попытка ввести демократию и гласность вызывала дискомфортное состояние: «Все разрешается — и митинги, и какие–то сомнительные издания, и всякие неформальные движения» (А. Гладков из Керчи). Многие считали, что выборы ничего не дадут, так как они по–прежнему верили во всемогущество начальства, которое и повернет выборы в свою пользу. По отношению к прессе особенно часто применялись слова «вовсю распустилась» [38].

В массовой атаке на кооперацию среднее звено власти пыталось объединиться с народом, с широкими слоями, настроенными против предпринимательства. В условиях альтернативных выборов это могло быть немаловажным фактором. Например, глава Моссовета В. Т. Сайкин принятое в январе 1990 года решение исполкома, которое поставило 50% кооперативов в Москве под угрозу закрытия, оправдывал тем, что это было сделано «в соответствии с требованиями трудящихся». Важно отмеченное Л. Савельевой «стремление на все сложные вопросы найти простые ответы». «Быть может, именно отсюда идет и упорное желание, переходящее в агрессивность, обвинить во всем перестройку, которая ничего, кроме смуты, людям не дала?» (К. Воропаева, Москва). Сомнение, нетерпение, раздражение, как пишет Л. Савельева, «содержатся в большинстве писем».

Возрастающее раздражение, агрессивность всегда имеют свой авангард, который угрожает обществу террором и гражданской войной. Например, начальник Псковского клуба ДОСААФ писал: «Я готов вступить добровольцем в вооруженные формирования для участия в гражданской войне против реставраторов частной собственности. Я готов умереть с голоду, но не унижаться материальной зависимостью от владельца частного капитала» [39].

Можно, конечно, поставить под сомнение репрезентативность этих писем. Однако следует обратить внимание на то, что «никто не выходит на митинг с требованием закрыть фабрику, выпускающую негодную обувь или непомерно дорогую мебель. Никому также не приходит в голову расхаживать с транспарантом, призывающим ликвидировать убыточное производство, хотя оно обирает народ не хуже, а «лучше» кооперативов»[40]. Любовь к госсектору имеет вполне конкретный источник — тысячелетнее господство традиционализма, переросшего в синкретическую государственность, которая берет на себя человеческие заботы, растворяя личность в своей синкретической целостности. История страны сложилась так, что лишь 15% заявляли о себе как о сторонниках частной собственности и рыночной экономики[41]; по другим данным, 20% считали себя сторонниками рынка и частного предпринимательства[42].

В обществе происходили сложные процессы. «Явно снижается порог допустимых ожиданий, соответственно возрастают надежды на немедленный эффект, например потребительский»[43]. Неуклонно росла тревожность, предчувствие чего–то ужасного, непредвидимого. Никто не знает, так как этого никто не изучал, какова реакция людей, которые вдруг узнали, что мир, в котором они жили и к которому как–то приспосабливались, — дискомфортный мир ужаса, несовместимый с человеческим существованием, что жизнь, труд миллионов людей ушли на создание псевдожизни. Понятный монолог тотема сменился плюрализмом.

Разумеется, люди с различной личностной культурой расценивали эту ситуацию по–разному. Сильнейший критический импульс мог стать стимулом для творческого поиска пути, пусть длинного и сложного, к изменению ситуации. Но люди, придерживающиеся инверсионного типа мышления, могли реагировать и реагировали иначе. Вопреки официальному отказу от манихейства росло постоянное стремление описывать наши проблемы, движение перестройки в манихейских оппозициях: в процессе постоянных поисков врагов перестройки. Те или иные негативные события объяснялись «антиперестроечными силами», кознями номенклатуры, бюрократии, коррумпированных элементов, мафии и т. д. Более того, депутаты, собрания народных депутатов постоянно усматривали в доводах оппонентов мотивы, призванные якобы защищать корыстные интересы скрытых аморальных групп. Манихейские идеи подчас представлялись в наукообразной форме.

Правящая элита пыталась в конечном итоге найти выход на пути углубления либерального подхода к проблемам. Постепенно в этом движении страна практически перешла ту грань, которая в свое время на соответствующем этапе прошлого глобального периода ознаменовалась тем, что обычно называли февральской революцией 1917 года. Быструю и сравнительно безболезненную потерю партией монопольного права на единовластие, падение ее реального авторитета, полную неспособность высшей власти противостоять валу локализма невозможно объяснить с позиций общей убежденности в твердокаменной неспособности идеологии псевдосинкретизма к изменениям. Однако это находит простое объяснение в общей модели псевдосинкретизма, которая несет в себе возможность господства либеральной ипостаси, ее реализации. Насколько прочно и с какой полнотой эта ипостась реализует себя в рамках псевдосинкретизма на определенных этапах циклического глобального периода — это особый вопрос. На этом этапе про страну можно было сказать то, что сказал в апреле 1917 года приехавший в Россию из эмиграции Ленин: «Россия сейчас самая свободная страна в мире…»[44] Разумеется, эти слова следует понимать с некоторой оговоркой. Свободной может быть лишь страна, где люди рассматривают свободу как высокую ценность, где сама свобода развивается как способность личности преодолевать ограниченность своих способностей и ответственности и обеспечивать соответствующее развитие свое и общества. Общество же на этапе перестройки характеризовалось ростом воли, т. е. освобождением от обязанностей, от внешних факторов, авторитетов. Страна несомненно занимала первое место по стремлению превращать любое распоряжение власти в повод для неповиновения, дезорганизации, по проповеди в печати антисемитизма и т. д.

Опыт жизни после февраля 1917 года свидетельствует, что общество не сумело воспользоваться плюрализмом и гласностью для выхода на путь либерального развития, для поиска основ демократического общества, но это не закрывает путь поиску альтернатив.

Локализм и государство

Локализм вышел на последнюю прямую, движимый стремлением уйти от тоталитаризма, авторитаризма, от высших центров власти, от государственности вообще. Процесс шел к атомизации общества, к бесконечному распаду на локальные миры, на сообщества, где все знают друг друга. Налицо инверсионная ловушка, господство представлений, что все беды прошлого исчезнут, установится идеальное общество, если как можно дальше уйти от дискомфортной ложной жизни. Идея локализма, получившая новое название «суверенизация», как пожар, охватила все общество.

Б. Ельцин, став во главе РСФСР, провозгласил лозунг суверенитета вплоть до местных советов. Локализм, следовательно, как определенное движение и одновременно как идеология проник на высший уровень власти России. Практически Ельцин, будучи в 1990–1991 годах председателем Верховного Совета РСФСР, столкнулся с локализмом как фактором, раздирающим Россию на части, с тем, что получило