Россия: критика исторического опыта. Том1

программы целого. Одновременно усиление монополии на дефицит в локальных мирах повышало зависимость личности от этих миров, ослабляя эффективность защиты ее государством от произвола местных властей. Именно здесь таится опасность активизации глубинных основ крепостничества, что не исключает и иных тенденций.

Локализм ярко проявлялся в сельском хозяйстве. При росте урожаев хлеба сдача его государству снижалась. В 1989 году при валовом сборе зерна примерно 210 млн. тонн госпоставки составили лишь 58 млн. В прошлые годы при получении в среднем 195 млн. тонн госпоставки составили 73–74 млн. [51] В 1990 году при урожае, близком к рекордному, госзакупки составили около 68 млн. тонн, на 20 млн. тонн ниже госзаказа. Доля сдачи зерна государству составила 29% от валового сбора. В 1991 году валовой сбор зерна составил не более 180 млн. тонн. При этом предполагалось, что «выжать» из совхозов и колхозов госпоставок удастся не более 42–43 млн. тонн, т. е. на 40% меньше, чем в 1990 году. Из них лишь половина могла быть использована на хлебопечение, производство макаронов и круп. В среднем в обычные годы на продовольствие в СССР расходовалось 45–46 млн. тонн зерна. Дефицит продовольственного зерна, следовательно, существенно приблизился к 30 млн. Тонн [52]. По России в 1991 году был намолочен 91 млн. тонн, а госзаказ составил лишь 22,5 млн. при потребности в 50 млн. тонн. Остальное должно было импортироваться, на что требовалось около миллиарда долларов в месяц [53]. Министр продовольствия уже констатировал, что положение «критическое вследствие отказа населения продавать хлеб» [54]. Но слова эти принадлежат министру продовольствия в правительстве А. Керенского А. В. Пешехонову. Очевидно, что описываемые проблемы могут быть поняты не изолированно в рамках того или иного этапа, но как важный аспект истории страны, не исчезающий в разных глобальных периодах.

Локализм активизировался на всех уровнях. Например, анализ выступлений на Всесоюзном совещании представителей рабочих, крестьян, инженерно–технических работников в январе 1990 года показывает, что «добрая половина ораторов отстаивает ведомственные интересы, налицо коллективный эгоизм, не учитывающий общего положения» [55]. При этом любопытны были не только негативные хозяйственные последствия такого подхода, но и прежде всего удивительная инфантильность выступавших, которые боролись за ослабление власти высших уровней управления и одновременно против последствий этого ослабления.

Локализм приводил к снижению производства. Например, еще в 1958 году, имея большие надежды на целинный хлеб, Хрущев «освободил от обязанности поставлять зерно государству всю зону Нечерноземья. Думал: пусть ихнее зерно остается у них, будут кормить им скот. Черта с два! Они тут же свернули свое зерновое хозяйство, как будто оно не ихнее, это хозяйство, а чужое, его, хрущевское. Понадеялся на их сознательность, считал, что они чувствуют себя ответственными хозяевами. В Московской области, по сравнению с пятьдесят третьим годом, уменьшили посевы зерновых на 42 процента, изгнали гречиху. Что же у них вместо зерновых, вместо гречихи? Да то, что не требует труда и заботы, о чем все они, лодыри, мечтают, что спят и во сне видят — однолетние травы. Площадь под ними увеличилась в четыре раза, сена же берут 9 центнеров с гектара — стыдно смотреть на такую цифру» [56].

В самой этой реакции на ослабление административного нажима ничего удивительного нет, так как при отсутствии рынка потребительский интерес общества доходит до производителя главным образом через приказ чиновника. Удивительно другое: что богатая практика подобных негативных попыток оживления хозяйства как бы не существует для проектов реформ.

Локализм пронизал новую власть вплоть до самых ее верхов. Это выразилось, например, в изменении состава избранных депутатов. Раньше в Верховном Совете СССР «младший комсостав» был представлен лишь символически. Исключение составляли лишь колхозные руководители. В Верховном Совете СССР, избранном в 1989 году, их доля среди депутатов приблизилась к четверти [57]. Поднятие вверх по капиллярам власти локалистских ценностей означало, что сама власть в большей или меньшей степени стала проводником массовых ценностей, среди которых существенное место занимает опережающее стремление к потреблению, к пользованию различного рода социальными программами и отставание потребности в производстве соответствующих ресурсов, стремление локального мира получить ресурсы из внешнего мира и минимизировать поставки своих собственных ресурсов. Этот разрыв, расширение которого раньше сдерживалось административной властью, в результате прорыва локализма к высшим уровням власти получил свое воплощение в катастрофических перекосах в бюджете, в инфляции, в попытках за счет чисто фиктивных манипуляций с доходами и расходами увеличить личные доходы. Возрастающее давление снизу стимулировало возникновение популистских правительств и парламентов, которые стремились прежде всего «удовлетворять потребности», а не создавать условия для умножения ресурсов. Ушедший в отставку министр финансов РСФСР писал про свое правительство: «Мы постоянно занимаемся раздачей денег и льгот, что ведет просто к банкротству России» [58]. Под этим давлением общесоюзный бюджет в возрастающей степени превращался в бюджет социальной опеки. Более 100 млрд. — дотация к розничным ценам, 30 млрд. — жилищное строительство и дотация на содержание жилищного хозяйства. 67,5% расходов идет на социальные нужды. Принятые на 1991 год социальные программы требовали еще 47 млрд. [59] Все это происходило при отсутствии перспектив на рост соответствующих ресурсов.

Четвертая катастрофа

События 19—21 августа 1991 года, получившие неадекватное название путча и приведшие к самоликвидации высшей власти в масштабе СССР и к последующему его исчезновению, позволяют выдвинуть гипотезу: седьмой этап второго глобального периода, а вместе с ним и второй глобальный период в целом завершены. Попытка переворота по сути дела была направлена на задержку этого процесса, на торможение нарастающего потока локализма. На 20 августа было назначено завершающее так называемый «новоогаревский процесс» подписание нового союзного договора девятью республиками, которые еще соглашались на сохранение ослабленного варианта союза. Неудача переворота означала решающую победу локализма, крах общесоюзной государственности. Произошло событие, значение которого для судьбы страны и всего мира соизмеримо по масштабам с крахом общества первого глобального периода и переходом ко второму периоду в 1917 году.

Основная причина, которая привела общество к этому результату, заключается в том, что события на протяжении второго глобального периода, которые одним казались радикальной революцией, а другим — гибелью страны, не вывели общество за рамки исторической инерции сложившихся социальных альтернатив, за рамки экстраполяции накопленного исторического опыта на настоящее и будущее. Начавшаяся в результате банкротства крайнего авторитаризма волна локализма, испытав определенные колебательные движения, со второго удара привела общество к состоянию, близкому к противоположной крайности. Это означало катастрофическое нравственное и организационное ослабление воспроизводства, поддержки государства.

Окончание глобального периода определяется тем, что в рамках исторической инерции оказалась исчерпанной программа инверсионного цикла, круг возможных последовательных комбинаций господствующих нравственных идеалов. При всех поворотах, которые произошли в обществе за этот период, оно ни на одном этапе не поднялось до реализации принципиально новых социокультурных альтернатив, определяющих для общества в целом. Используя либеральные самооценки, общество, начиная с краха крайнего авторитаризма, шло по пути локализма, который в большом обществе нефункционален, утопичен, чреват непрерывными локальными и общими конфликтами. Его негативные последствия неизбежно вызывают массовое дискомфортное состояние, которое обрушивается прежде всего на «виновников» этого процесса, в качестве которых всегда выступают «начальство» и другие оборотни, т. е. группы, которые массовым сознанием рассматриваются как носители зла. В народе перестройка в конечном итоге вызвала дискомфортное состояние, росла ненависть к «начальству», которое «имеет дачи и думает только о себе». Первое лицо (М. С. Горбачев) потеряло свой сакральный характер и стало отождествляться с тем же начальством, что свидетельствовало о серьезной угрозе центральной власти, стабильности государства вообще.