несложном занятии у него имелось. Не так давно, когда они с Агафоном вернулись из Лукоморска к бабушке Серафимы, он мельком видел, когда подметал в сенях пол, как в пылающий желто-оранжевым пламенем огромный зев лукоморской печи специалист по волшебным наукам уверенно бросал толстые поленья и тонкие чурбаки, а почти прозрачный горячий дым горным потоком, презревшим гравитацию, радостно уносил оранжевые искры в трубу.
Воображение его тут же дорисовало недостающий элемент: аппетитно булькающий на шестке чумазый чугунок с похлебкой, сковородку со шкворчащим мясом, горшочек истекающей маслом каши, источающий неземные ароматы румяный каравай…
Иван сглотнул голодную слюну, сурово выбросил из мысленной картины некстати прокравшийся туда ужин мечты, и сосредоточился на процессе.
Да, как он и думал, все предельно просто.
Огонь и дрова.
Огонь…
Взгляд его, будто сам собой, остановился на кресале, лежащем на плите.
…и дрова.
Целенаправленно не думая о том, каким образом и ценой достанется ему этот десяток деревяшек, лукоморец поднял воротник рубахи и твердой походкой направился в сени.
Сырой насквозь полушубок и шапка ему под стать были сняты с гвоздей и напялены в мгновение ока почти без вздоха и оха.
Щелкнула задвижка, распахнулась дверь — и в сени тут же ворвались ночь и зима, завывая и заметая сугробами пол и Ивановы сапоги. Но царевича, нацеленного на доброе дело, словно ядро с лазерным наведением, таким пустяком с верного пути было не сбить. И, прикрывшись левой рукой от миллионов крошечных ледяных метеоритов, азартно хлещущих по лицу и не отнимая правой руки от шершавых боков избы, он двинулся, шаг за шагом, по стеночке, куда и глаза его не глядели.
Бревно… Бревно… Бревно… Сруб… Поворот… Бревно… Бревно… Бревно… Бревно… Доска. Поворот. Доска… Доска… Доска… Снова доска… Бревно… Ой, кончилось… Кругляш… Сруб?.. Еще кругляш… И еще… Дрова!!!
Уткнувшись носом в стену из щетинистых спилов разного диаметра, Иванушка вытянул обе руки и стал ощупывать возникшую перед ним так кстати поленницу, неуловимо пахнущую сыростью, снегом и давно распиленным деревом.
Направо и налево, насколько хватало рук, простирался один и тот же тактильный пейзаж: тюльки, тюльки, тюльки и снова тюльки… Тюльки побольше, тюльки поменьше, тюльки средних размеров, тюльки плотно прильнувшие друг к другу под укрывшим их снегом…
Не вытащишь.
Тогда он привстал на цыпочки и взялся нащупывать мокрыми, медленно коченеющими пальцами верхний край великой дровяной стены.
Усилия его были скоро вознаграждены свалившимся едва не на голову чурбаком.
Обрадованный успехом, лукоморец наступил на падшую тюльку, вытянулся и еще энергичней зашарил по невидимому верху поленницы, цепляя наугад чурбаки и скидывая их вниз.
Бух.
Бух.
Бум.
Ой!..
Бац.
Бам.
Ай!..
Хватит.
Восемь штук, остановился Иванушка и задумался.
Интересно, восемью чурками печь протопить можно?
Впрочем, этот вопрос перешел в разряд академических приблизительно через полминуты, когда царевич опытным путем обнаружил, что на сгиб одной его руки умещаются только четыре из них. Конечно, для увеличения грузоподъемности можно было задействовать и руку вторую, но рисковать оторваться от путеводного забора и заблудиться во дворе или, что еще хуже, невзначай снова оказаться на улице или в лесу, он не стал.
Четыре так четыре.
Если что — схожу снова.
И, не прошло и пяти минут, как, проделав полный трудностей, ветра и мокрых сугробов обратный путь, Иван оказался в наполовину заметенных снегом сенях.
Ну, после такого похода дальше всё покажется простым и предельно неинтересным, с облегчением вдохнул и выдохнул царевич без риска захлебнуться пургой, и занялся протопкой маленькой печки.
Втиснув кое-как все четыре чурки в узкую дверцу плиты, Иванушка опустился перед ней на колени и ловко выколотил из кресала целый фейерверк ярких и сочных искр. Несколько из них — скорее, по теории вероятности, чем по какой-либо иной причине — даже попали на колючие кругляши в проеме дверки. Но, падая на волглые тюльки, искорки, вопреки всем представлениям и ожиданиям, моментально гасли и пропадали без следа.
Растопка?..
Береста?..
Ах, береста…
Иван вспомнил о так неосмотрительно вышвырнутой в метель бересте и болезненно поморщился.
Щепки и ветки?
Хм… может, в сенях остались… э-э-э… какие-нибудь щепки… от чего-нибудь?
Щепок в сенях не осталось.
Критически обозрев разнообразный и абсолютно не горючий мусор на полу, Иванушка вздохнул. Или придется выковыривать чурбаки из печи и проверять, нет ли среди них березовых, или…
Другого «или» не оставалось, и он, понуро натянув полушубок и нечто, в прошлой жизни, не исключено, именовавшееся шапкой, распахнул дверь и побрел по стеночке в буран.
Из принесенных четырех чурбаков березовых не оказалось ни одного.
Недолго поразмыслив, нельзя ли употребить на растопку осиновую кору, и экспериментальным путем придя к неутешительному выводу, что нельзя, царевич отправился в третий поход в непогоду.
Три, как он давно и подозревал, цифра счастливая.
Потому что среди очередной четверки чурок оказалась одна, раньше принадлежащая березе.
С широкой неконтролируемой улыбкой лукоморец проворно ободрал ее как липку, утолкал чурбаки подальше, сложил перед ними в кучку бересту и снова взялся за кресало.
Береста помялась, поломалась, ссылаясь на то, что ее мокрая тюлька от других мокрых тюлек ничем не отличается, но, в конце концов, потихоньку-полегоньку, разгорелась.
Довольный Иван уселся перед открытой дверцей печи по-тамамски и приготовился долго и самозабвенно созерцать долгожданный огонь…
Под понятием «долго» он подразумевал час или два.
«Четыре минуты» в его понимании описывали совсем другой промежуток времени.
Но четыре минуты — это всё, что он за свои усилия получил, ибо ровно через четыре минуты, прогорев до конца и слегка подкоптив один из чурбанов, береста превратилась сначала в кучку теплой золы, а потом, очень скоро — в кучку золы холодной.
