По расписанию ровно в 8.20 утра поезд прибыл в Ленинград. Погода — ветрено, холодно даже. Хожу с поднятым воротником пиджака, поскольку забыл плащ. Устроился в гостинице Академии наук по ул. Халтурина, к. 148, в семиместном номере. Это недалеко от Эрмитажа.
Записался в библиотеке АН СССР. Биржевая, 1. Заказал книги, среди них T. Shmidt «85 siddhi». Пошел к сестренке Шуре. Сразу ее не застал в общежитии. Она даже прослезилась, увидев меня. С утра у нее нелады с соседкой, та, полубогемная, с похмелья, видать, разбила её чайник. Потому Шурик вся расстроенная. С соседками у нее не ладится. Надо ей переходить в другую комнату. Обстановка действует на психику. Чтобы развеять её настроение, пошли в кино. В «Титане» к/ф «Битва за Рим» (треугольник амбиций — готы, византийцы и римляне, любовные драмы на фоне агонии Вечного города). Забежали в «Сосисочную». Шурик, студентка, с таким удовольствием ела. Теплей стало. Прошлись до почтамта. Там памятник Николаю I. Уцелел благодаря уникальности двух опор. У Петра I третья опора — хвост коня, спаянный с змеей.
Исакий (собор) — подавляет, полузеленый от сырости.
С утра пошёл в БАН (Библиотека академии наук). Получил заказанную литературу. Проработал, отобрал для ксерокса. Это статьи «О тибетской поэзии» и «О тибетском стихосложении». Также книга Т. Шмидта «85 сиддхов». Она содержит около двадцати танка с изображением сиддхов. Есть Тилора, Наропа, Марба и Миларайба. Рериха — второго тома «Голубых анналов» не оказалось: у кого-то на руках.
Сиддхи в изображении индуизированы, много тантристских моментов, мистических штрихов.
С Шурочкой пообедали в диетической столовой. У окна — тополь, листья с Шурину ладошку. Спрашиваю, что важно для художника. Шура: глубокий профессионализм, чувство правды. Не воспринимает И. Глазунова — барин, бизнесмен, но не художник. Жаловалась на натурщиков. С каждым годом они капризней, и меньше их становится.
Сходили в Эрмитаж. Шуре надо выбрать образцы для копирования. Начали с Италии. Эпоха Возрождения. Тициан, Рубенс, Ван-Дейк… Завершили обход в зале Малой Фландрии.
Я задержался у натюрморта Кальфа (1619–1693). Блестящая работа. Присел отдохнуть напротив нее, у окна, и народу никого почти. Смотрел долго-долго, не мог оторваться. Погасили свет: знак уходить, и тут при дневном свете в бокале проступило вино. На дне. Его-то я и не видел. Что значит естественное освещение. А затем увидел еще один бокал, тонкий, высокий, обозначенный как бы нечаянно линиями, тающими на темном фоне. Вот она, зыбкая тайна искусства.
4 часа гуляли по Ленинграду. Фонтанка, ул. Разъезжая, где бродил Достоевский, вынашивая Раскольникова. БДТ (театр) и Собор с тремя синими куполами — мать с двумя дочками. Цветные решетки около церкви Спаса на Крови. Он наполовину в лесах, виден из окна гостиницы.
Триптих из воспоминаний
Вспоминал о своей первой поездке в Питер в 1966 г. Во время зимних каникул, учась в Иркутском университете, решил махнуть на берега Невы, — пробить окно в Европу. Прилетел в Ленинград вечером. На улице минус 10 градусов. Пронизывающий ветер при сырой мерзкой погоде, мокрый снег. Полный контраст сибирским роскошным снегам и морозам так морозам. Приехали в город, когда уже стемнело. Моя соседка по автобусу — сердобольная женщина поинтересовалась, знаю ли я Ленинград. Когда узнала, что я из Улан-Удэ и в первый раз здесь, забеспокоилась.
— У вас есть где остановиться? — спросила она.
— Да, есть друг отца. Я позвоню ему.
— Нет, что вы будете глядя на ночь искать. Лучше остановитесь у нас. Переночуете. А утро вечера мудренее.
Я согласился. С благодарностью вспоминаю эту женщину, хотя имя ее и не запомнил. Действительно, свет не без добрых людей. Так человеческим теплом встретил меня город на Неве.
Я целыми днями пропадал в Салтыковке. Читал редкие книги, но особенно литературу о Монголии, ее истории, религии. Открыл для себя буддологов Щербатского, Ольденбурга, Ковалевского. Перелистывая журнал «Восток», издаваемый в 20-х годах, наткнулся на стихи тибетского поэта-отшельника Миларайбы в переводе Б. Я. Владимирцова и с его предисловием. До одури впитывал в себя все, что хлынуло на меня. Не успевал записывать, но знал одно: это мое, родное, завещанное. Помню свой стих, сочиненный тогда, под шелест пожелтевших от времени страниц:
