мол, на вино-то у вас всегда деньги находятся, а на крестик не можете наскрести! Большая обида вышла, и мне это запало на сердце.
Но к Богу меня тянуло все-таки очень сильно. Я ведь в школе, хоть учился и хорошо, а ни октябренком, ни пионером никогда не был: противно мне это было, хотелось чего-то нездешнего, небесного. В деревне нашей была только начальная школа, и с пятого класса жил я в районном центре, в общежитии. Однажды брата моего призвали в армию, и захотелось мне его проводить. Дело было зимой, транспорта нет, и чтобы попасть домой, мне нужно идти из райцентра пешком, через лес, почти без дороги. Соседи по общежитию, — те, кто постарше, — строго-настрого запрещали мне идти, но я потихоньку удрал от них и отправился в путь. Иду — вокруг непроглядный морозный туман, снежные горы, дороги не видно. Поплутал немного, и понял, что совсем заблудился. Тут охватила меня паника, хотел я зареветь в голос, но потом подумал: «Чего реветь-то? Кто услышит-то меня? Вот я лучше помолюсь». Молив не знал никаких, а так — слышал что-то краем уха от бабушки. И начал я впервые в жизни молиться. И что же: тут же рассеялся туман, я понял, где нахожусь, и поспешил домой. А по дороге повстречал одного татарина с лошадью, который тоже заблудился, и на его телеге мы очень быстро добрались до деревни. Так я впервые молитвенно обратился к Господу и получил от него скорую помощь.
Окончил я школу, — к тому времени и мама уже вернулась, — стал работать в колхозе, на тракторе и был там первым работником — меня даже в район возили напоказ, как передовика производства. Вот работаю я однажды, и вдруг приходит одна моя родственница: «Поехали, Коля, с нами в церковь, — покрестишься!» «Э, — думаю, — не выйдет! Денег у меня нет, а получать от батюшки выговор не хочется. Не пойду!» И не пошел. Не проходит и часа, как она возвращается и — что бы вы думали? — приносит мне деньги: мою зарплату. Сейчас трудно понять, что это было за чудо из чудес, но ведь случилось это в 1954 году, когда колхозникам только-только начали платить настоящими деньгами! Впервые в жизни мне было за что-то начислено три рубля, а я об этом еще и не слышал ничего. Чудо самое настоящее! «Вот, Коля, держи! Пойдешь теперь?» Теперь, конечно, пойду! Я хлебы пек в тот момент, но, раз такое дело, бросил все и побежал вместе со всеми креститься.
Вот пришли мы — за 18 километров по страшной жаре — в храм. Кланялись в ноги батюшке, просили, чтобы он окрестил нас, но он не захотел. «Я, — говорит, — не буду, а вот идите-ка вы к новому священнику, он только что с Колымы вернулся, — он вас окрестит!» И правда. Тот колымский батюшка, отец Прохор, он очень добрый был, окрестил меня, дал мне белую рубаху, молитвослов, и сказал: «Ходи в церковь!» И я это принял как закон. Тут же целую службу отстоял — это был Петров день, и на следующий тоже… И радость такая была: я и забыл обо всем земном — небо для меня открылось! Хотя не понимал еще в церковной жизни совсем ничего. Мне говорят: «Смотри, это монах!» А я о монахах знал только дразнилку: «Монах в синих штанах», — и отвечаю: «Какой же он монах: где у него штаны-то синие?!» Вернулся домой, а тут мама: «Где ты ходишь? Нам вчера разрешили сена покосить, а сегодня уже поздно! Остались мы без сена из-за твоего крещения!» Я умом-то понимаю, что она права, а на душе — полное спокойствие. И говорю я ей так: «Не волнуйся, будет у нас сено!» — хотя сам не знал, откуда бы ему взяться. Но вскоре и вправду нам с братишкой удалось столько сена накосить, сколько ни у кого в деревне не было.
В ту пору подружился я с двумя бабулями: с Агафьей и Акулиной. Эти старушки Божьи были слепыми, но все Евангелие знали наизусть, всю службу помнили, и все мне объясняли. Бывало, придешь к ним, а они: «Ты, Коля, знаешь, какой праздник приближается? Такой-то. А в чем его смысл? А вот в том-то». Много знали наизусть духовных стихов. Мне особенно ложился на душу стих про Алексия Божия человека. Невольно приходили в голову мысли: а я-то смогу так же? или нет?.. Полюбил я общаться с Агафьей и Акулиной. А в колхозе, прослышали, что я крестился, что я к бабушкам слепым в гости хожу и стали меня звать Святым. Да со злостью такой: «Эй ты, мол, Святой!..» «Ты, Святой, — бригадир мне говорит, — если на праздник в церковь убежишь, мы тебя догоним, свяжем, да в тюрьму!» Может, пугал, а может и нет, а только я все-таки убежал. Возвращаюсь, — они меня уже ждут. «Ну, — говорят, — теперь берегись! А попу твоему мы все волосы выдерем!» Вот тут я испугался по-настоящему. Батюшка только-только с Колымы вернулся, а ему такие неприятности! И утром снова побежал я в церковь, чтобы предупредить батюшку. Бригадир за мной на лошади гнался — не догнал. Прибегаю: рассказываю, а отец Прохор был не пугливый: «Пусть — говорит, — приходят, ничего! А ты, раб Божий Николай, живи при церкви, мы тебя в сторожке определим». И я сразу понял, что так и нужно и остался у батюшки. Учился всему понемногу, и к Рождеству уже выучил всю службу, знал неплохо устав, умел прислуживать в алтаре… Однажды захотел я вымыть иконостас, — забрался на него, да как грохнусь вниз на цементные ступеньки! Здоровенный кусок цемента отломился, а мне хоть бы что!.. В храм народ стекался со всех сторон… Так люди в церковь тянулись!.. Представьте только: за один день бывало у нас по 150 крестин и 75 венчаний!.. Тому причиной было и то, что именно в эти годы в наших краях произошло знаменитое «стояние Зои». Сам я в ту пору в Самаре не был, но сестра о. Прохора побывала рядом с домом «каменной Зои» и видела, какие огромные толпы народа осаждали этот дом, как даже крыши всех окрестных зданий были переполнены людьми, и как пытались власти безуспешно разогнать толпу при помощи пожарных брандспойтов…
…Так и прожил я у о. Прохора до 1960 года, а потом батюшка самочинно сделал в церкви ремонт и за это уполномоченный отобрал у него регистрацию…
Приезжали к батюшке два семинариста, оба Николаи, один из Московской семинарии, а другой из Ставропольской. Тот, что из Московской, очень сильное впечатление на меня производил: бывший моряк, одет всегда в костюм, всегда при часах; а более того поражал он меня своим знанием и своей, — как бы это сказать? — значительностью. Смотрел я на него, смотрел, и сам захотел в семинарию. А второй Николай, ставропольский, он службу знал хуже меня, неученого, и тем не менее, вечно пытался меня поучать… Я отлично понимал, что знаю о церковной жизни больше, чем он, семинарист, и это, как ни странно, тоже заставляло меня мечтать о учебе. Вот, что, кстати, любопытно: этот семинарист не хотел быть монахом, а собирался жениться на батюшкиной племяннице, но та перед самой свадьбой сбежала с другим. Расстроился Николай, долго переживал, а потом отправился за советом к старцу, к архимандриту Гавриилу, что сейчас в Ульяновской области причислен к лику местночтимых святых. Старец тоже не сказал ему ничего о монашестве, а велел обратиться к такой-то девушке — назвал ее имя, дал адрес, благословил… Николай обрадовался, поехал по указанному адресу, и сходу предложил девушке руку и сердце. Но та вежливо его выслушала и вежливо отказала. Второй раз у Николая ничего не вышло с женитьбой. Он третьего раза испытывать не стал, а пошел в монахи. Мне эта история очень запала в душу…
А сам-то стал монахом совсем иначе. Учился я в нашей Академии, и не знал еще, какой мне путь избрать. И не задумывался особо над этим: мол, как Господь управит, так тому и быть. В Академии много слышал я про старца Андроника, который жил в Тбилиси и был очень в ту пору известен своей прозорливостью. Очень мне захотелось съездить к нему, наставиться у него в духовных вопросах и посоветоваться о своей будущности. Уговорил я своего друга отправиться вместе в Тбилиси, но как туда ехать-то мы и не знали. Решили: возьмем билеты на ближайший поезд, куда бы он ни шел. Ближайший поезд шел на Одессу, — нам это подходило, но билетов достать не удалось. И что же? Поговорили мы с проводником, и он взял нас без билетов. Приехали в Одессу, — теперь нужно пароходом ехать до Батуми. Билетов опять нет, но едва мы, не солоно хлебавши, отошли от кассы, как кассир кричит нам вслед: «Молодые люди! Нашлись билеты! Какая-то женщина два билета сдала!» Так нас Господь всю дорогу вел за ручку. И вот уже в Тбилиси, в храме св. Александра Невского мы старца Андроника нашли. Когда я его увидел впервые — ох, у меня сердце встрепенулось и ноги задрожали! Я думал, это сам Серафим Саровский к нам вышел, — такое от его сияние исходило. Он как увидел нас, так сразу говорит: «О, священники ко мне приехали, священники!» А одеты мы были по-мирскому, и бород у нас не было: как догадаешься, что мы будущие священники? Старец с нами был ласков, дал отдохнуть, познакомиться с городом, и только потом повел с нами беседу. О чем мы беседовали, я сейчас говорить не буду, скажу только, что благословил он меня выбрать монашеский путь, и я, нимало не раздумывая, по приезду в Ленинград подал прошение. В тот же год меня постригли в монахи с именем Гурий. Никогда не думал, что будет мне такое имя, но так оно вышло…
Служил я по разным приходам: в Рождествено, в Тихвине, в Ополье, преподавал Устав в Академии, пока не прибыл, наконец, в Кингисепп, или, вернее, в богоспасаемый город Ямбург, — никаким иным названием мне его называть не хочется, — и впервые увидел здешний красавец-собор во имя св. вмц. Екатерины. В ту пору размещался в нем городской краеведческий музей. И начал я ходить на приемы к первому секретарю горкома с просьбой: отдайте храм верующим! Секретарь мне, обычно отвечал: «Мы на
