Валерка придвинулся поближе к свету, отряхнул сажу с рукава телогрейки.
— В Ореховом овраге немцы лошадь недавно пристрелили. Захромала которая. Ну, вот оттуда и принес. Для Расплаты на всю зиму бы хватило. Сейчас уже холодно, не испортится.
— Это собаку так назвал — «Расплата»?
Валерка чуточку смутился.
— Ну, назвал. Ее все равно бы немцы застрелили. Они всех собак в округе перебили. Может, эта одна не даром погибнет, отомстит фрицам. Оттого и Расплата. С ней только позаниматься немного, и такой она фрицам салют может устроить!
— Ну, ладно. А почему от меня тайком? Вместе нашли ее вчера, вместе и дрессировать будем.
— А я разве против? — пожал Валерка плечами. — А насчет утайки, неизвестно еще, кто от кого больше таится: ты от меня или я от тебя.
— Это ты о чем?
— Да хотя бы о брате твоем — Николае. Так уж, думаешь, не догадываюсь, где он и чем занимается. Один, что ль, он такой?
Тут уж я напустился на приятеля.
— Гадать можешь, сколько угодно. Хоть на картах, хоть на кофейной гуще. Только язык держи на привязи. Понятно?
— Будто без тебя не знаю! — обидчиво нахмурился Валерка. — Маленький, что ли?
Больше часа просидели мы тогда в полутемной баньке, обсуждая свои не по-детски сложные дела. Условились, у кого из мальчишек и под каким предлогом можно выманить оружие и патроны. Спрятать все до прихода Николая решили в той же баньке, где будет жить Расплата: все-таки — охрана, не каждый сунется.
— А натаскивать овчарку будем не на танки или машины — на поезда, — сказал я. — Такое есть распоряжение.
Собака давно перестала есть и внимательно прислушивалась к нашему разговору. Она настораживала уши и поворачивала красивую породистую голову в сторону говорившего. И глаза ее при этом были так выразительны, будто она понимала, что речь идет о ней и покорялась уготованной для нее участи. Во всяком случае, мы чувствовали себя с Валеркой неловко. Что ни говорите, обрекать на гибель живое, может быть, даже мыслящее существо не так-то просто, во имя каких бы высоких целей это ни свершалось.
Валерка с некоторой опаской притронулся к загривку овчарки.
— Ты ешь, Расплата! Не смотри на нас. И слушать тебе тоже пока нечего. Ешь!
— Постой! — сказал я. — Убери до времени мясо. Если решили дрессировать, надо, чтобы каждый кусок она чем-то заработала. Когда Николай наш Ингу дрессировал, она только заработанное ела. Была у нас овчарка.
А насчет того, чтобы на верную гибель собаку посылать… По-моему придумать чего-то можно. Ну, скажем, сбросила она взрывчатку на рельсах (лучше, конечно, прямо перед паровозом, когда машинист затормозить уже не успеет) и… и пусть себе спасается. Если не дура, из-под самых колес выскочит.
— В зубах, что ль, она понесет взрывчатку? — перебил Валерка. — Тут одной ведь гранатой не отделаешься. Чтоб паровоз свалить, ой-ой сколько нужно! Может, целых полпуда. Хорошо, если на спине столько унесет.
— Пусть полпуда, — говорю. — Можно ведь такой узелок словчить у нее на груди, дернет зубами, и весь груз на рельсы брякнется. Все ведь дело в том, как увязать ту взрывчатку.
…Здесь пора вам объяснить, почему мы с Валеркой ухватились за эту затею с дрессировкой. Не ради ребячьей забавы. Дело в том, что к тому времени в нашей округе уже загремело под откос несколько эшелонов с фрицами. Враги стали крайне осторожны. Порубили леса вдоль железной дороги, чтобы видно было всякого, кто вздумает подойти к рельсам. Поезда пускали только днем. Да и те шли с предосторожностями всякими: впереди мотодрезина катится, три-четы-ре платформы с балластом перед собой толкает, а уже за нею метрах в двухстах — воинский эшелон. И на дрезине, и на паровозе — автоматчики. Заметили кого у рельсов — без предупреждения стрельбу открывают. Людей по одному подозрению на площадях вешали. Двое и в нашем поселке погибли таким образом.
Ну, а собак немцы пока что не держали под подозрением. Если и перестреляли всех, то всего лишь за ненависть к мышиным шинелям. Уж больно люто кидались на захватчиков всякие там жучки и полканы, будто и впрямь различали, что они немцы, и есть самые опасные разбойники. Расплата, видно, похитрей своих сородичей оказалась, потому и уцелела.
Так вот задумка наша в том заключалась, чтобы научить собаку самодельную мину перед самым паровозом класть, когда страховочная дрезина уже прошла. Внимания на нее такого не обратят, как на человека. Спрятаться овчарка за любым пеньком сможет. Проворства по сравненью с человеком у нее тоже не в пример больше. Да и попасть в маленькую бегущую мишень с тряского паровоза не просто. Если задуманный маневр где-то за поворотом, на закругленье выполнить, так фрицы и прицелиться не успеют — на воздух взлетят.
Не было у нас с Валеркой такой привычки, чтобы откладывать надуманное в долгий ящик. До вечера мы и ребят всех обошли, у кого можно было кое-чем разжиться в смысле оружия, и успели приволочить со станции к своей баньке обрубок рельса метра на два длиной. К счастью, землю снежком припорошило, так мы привязали проволоку к рельсу и волоком его докатили. Одна только встреча неприятная была по дороге: полицая Егорку Перфилова из переулка вынесло. Кубанка набекрень, повязка на рукаве новенького полушубка, немецкими буквами выведено — «ПОЛИЦАЙ».
Остановил нас, сапогом рельс придавил: «Куда? Зачем?» Валерка, молодец, не растерялся. Погреб, говорит, у нас провалился. Мамка велела балку новую раздобыть. А где ее найдешь, новую балку? А этот обрубок все равно никому не нужен, такой коротышка».
Отставил ногу Егорка, рукой великодушно махнул. Везите, мол, черт с вами! Были ведь среди полицаев и такие, что немцу-то служили, но и о будущем своем задумывались и соломки стелили на случай, если падать придется. С той поры, как двинули фашистов от Москвы, заметно подобрел Егорка к сельчанам. Вечерами наведывался то в один дом, то в другой и плакался тайком, будто осточертела ему подневольная служба у захватчиков, и повязка полицая будто так ему руку оттягивает, что хоть в петлю полезай. По всему было видно: пакостить своим без особой к тому нужды Егорка опасался.
Стоит ли рассказывать, как измучила нас с Валеркой проклятая эта дрессировка? Если б не важность дела, ради которого мы старались, наверно уже на второй день оставили бы свою затею, а Расплату признали бы самой бестолковой собакой на свете… И был бы этот приговор чудовищно несправедливым.
Сейчас-то я мог бы даже поклясться, что нам с Валеркой достался тогда истинный талант, не собака — блестящий самородок. Просто мы сами были неопытны, как кутята, и по-ребячьи нетерпеливы. Мы жаждали поскорее увидеть результаты, торопили, нервировали собаку, не понимая того, что она не может охватить сразу всю задачу.
А ей очень хотелось угодить нам, и старалась она из всех сил. После долгих месяцев голода, одичания она встретила наконец людей, которые накормили ее, спрятали от беспощадных преследователей. Она снова изведала ласку. А ведь это для загнанной собаки все равно что второе рождение. Особенно для той, которая осталась во всей округе одна. Не забывайте — немцы перестреляли всех ее сородичей.
Да, Расплата старалась. Она явно мучилась, если не могла понять, чего ждут от нее, что она обязана сделать. До этого я и не предполагал, как выразительны могут быть глаза умного животного. Не только растерянность, сознание вины, но, честное слово, мы замечали в них даже самое настоящее, самое подлинное страдание. Слишком много требовал от нее человек. Так непомерно много, что не знаю даже, с чем бы это сопоставить. Ну, может быть, если б трехклассника принуждали сдавать экзамен в институт.
Посудите сами: с двумя кирпичами по бокам собака должна была подбежать к рельсу, ухватить зубами узелок, завязанный у нее на груди, рывком потянуть за него (кирпичи при этом сваливались наземь) и только тогда возвращаться к хозяину.
Мы, горе-дрессировщики, добивались, чтобы все это было проделано сразу и обязательно в заданном порядке. Лишь много позже из разговора с опытным собаководом мы поняли, насколько проще было бы и
