вывалила.
А тот, черный, по ее следам с насыпи к нам скатывается. Ружье на изготовку держит, дулом к куче хвороста, за которой мы схоронились. По крутизне-то где пробежит, а где и на заду прокатится. А внизу по траншее, что Расплата в снегу пробила, напролом с кабаньим упорством полез. Нам через рыхлый хворост хорошо его видно. Черный полушубок немецким ремнем перехвачен, кубанка конусом на голове, чесанки с отворотами выше колен.
Шагов пять до него осталось, Валерка зыркнул по сторонам: бежать бесполезно — в спину первым же выстрелом достанет. Хватает тогда дружок мой Расплату за ошейник и толчком навстречу черному:
— Взять!
Такой прыти мы и сами от нее не ожидали. На втором прыжке настигла. Тот и ружья вскинуть не успел — от удара на спину повалился. И не закричи мы с Валеркой в два голоса «Тубо!», глотку ему Расплата вмиг бы клыками рванула.
Валерка выскочил, одной рукой Расплату за ошейник ухватил, ногою в снегу швыряется — ружье нащупывает. Вылетело оно у черного, когда падал. Тут и я подоспел, ружье из сугроба вытянул. Карабин оказался кавалерийский, укороченный. Затвор взведен. Нажми спуск — выстрел.
А черный скрючился в сугробе, руки на горле держит, и кровь меж пальцами. Видно, успела Расплата царапнуть.
— Вставай! — командует Валерка, а сам Расплату за ошейник и второй рукой ухватил — рвалась буйно.
— Убери собаку! — просит черный. Голос у него жиденький, испуганный.
Валерка отступил шага на два.
— Ну!..
Черный сначала на четвереньках в сторону отполз и там только подняться рискнул. Смотрим — Егорка Перфилов, полицай!
Струхнули мы с Валеркой. Что с ним делать? В партизанский отряд вести? Не знаем сами, где тот отряд располагается. О том, чтобы пристрелить, тогда и не подумалось. Мальчишки мы все же…
Стоим, глаза на него выпучили и молчим. Смекнул Егорка: не больно опасные партизаны перед ним. Руку ко мне протянул:
— Дай-ка винтаря сюда!
Валерка плечом меня заслонил.
— Не давай! Пусть скажет сначала, зачем в собаку стрелял.
А Расплата вытянулась стрункой, аж дрожит от возбуждения на Егорку. Вызверилась. Скажи только слово — разорвет!
— Я ж человек служебный, — замялся Егорка. — Гляжу — лезет кто-то на рельсы, кладет чего-то… и тягу! Должен же я… С меня же спрашивают.
У меня (да, наверно, и у Валерки тоже) одна мыслишка занозой в голове: как объяснить, чего ради собака ка рельсы полезла? Не предполагали мы вовсе встретить кого-то во время этой операции и объяснения никакого не приготовили.
Валерка все нее первый нашелся.
— А мы это… мы за хворостом. Топить нечем дома, а хворост немцы все-равно не берут отсюда. На кой им черт? У них дров хороших…
— Ты не мути! — повысил голос Егорка. — Собака чего-то на рельс ложит. Причем тут хворост?
Расплата, почуяв угрозу в Егоркином окрике, предупреждающе зарычала. Валерке это, видно, придало уверенности.
— «Ложит, ложит!» — передразнил он. — Взрывчатку, что ль, думаете, положила? Обыкновенные кирпичи стряхнула! Можете проверить!
— Будя врать! Кирпичи… — усомнился Егорка. — Откуда кирпичи?
— А из дому, вот. Для чего нам врать? Чай проверить можно… Хотели мы собаку выучить хворост таскать на спине. Лошадей-то, сами знаете, немцы позабирали в совхозе. И коров тоже. На собаках только и осталось возить… А кирпичи у нас просто для тренировки-дрессировки. Научится собака кирпичи с боков таскать, тогда ей что хошь привязывай — понесет. Вот мы и гнали ее сюда с кирпичами, а отсюда задумка была — хворостом ее нагрузить. И сами бы по вязанке взяли.
— А чего она с кирпичами на рельсы полезла? — допытывался Егорка.
— Спросите ее, — пожал плечами Валерка. — Вырвалась у нас и бежать. Приятно ей, что ль, бока кирпичами натирать? Перегрызла веревку и… Скотина же! Чего она понимает?
Валерка вошел наконец в роль и врал непринужденно, с каким-то даже вдохновеньем.
— Хотите — проверьте! Кирпичи там обыкновенные и сбруйка веревочная, чтобы хворост способней тащить собаке.
— Дай винтаря! — уже почти миролюбиво попросил Егорка, опасливо косясь на Расплату. А рукой все же за горло хватается. Царапина потихоньку кровоточила у него.
Валерка снова меня плечом оттиснул. И правильно сделал: отдай я карабин, Егорка обязательно попытался бы застрелить Расплату. Только перед нею он и трусил, а нас с Валеркой чего ему бояться?
— Оружие отдадим, — пообещал Валерка. — Только когда домой вернемся. Не раньше.
Егорка попробовал было настаивать, но Расплата так рыкнула на него, что он сразу онемел. Попросил только, чтобы мы кирпичи с дороги убрали. Как-никак и с него, Егорки, спрашивают за беспорядок.
Домой возвращались по своей лыжне, хоть Егорка и заикнулся было, что лучше бы по насыпи — там расчищено. Мы-то, однако, знали: там же и патруль немецкий у моста.
Полицая мы, само собой, впереди пустили. За ним, словно конвоир, Валерка — Расплату на поводке сдерживает. Позади я на лыжах ширкаю, никак не прилажу карабин, чтобы по спине не стукал.
И вот замечаем — Егорка как-то странно покачивается: шагнет раз и обязательно клюнет в ту сторону, будто его кто в затылок толкает. И с ветерком нет-нет сивушным духом нас обдаст. И чем ни дальше, тем все больше разбирает полицая. Явно пьян, негодяй!
Позже узнали: наведывался он к одной тетке на переезде, самогоном у нее разживался. Спьяну, может быть, и в Расплату три раза промахивался. Потом от опасности хмель чуточку слетел с него, а сейчас снова в силу входит.
Из лесочка еще не вышли, Егорка впотьмах вытягивает из кармана полушубка бутылку и прикладывается к ней на ходу. Вскоре окончательно его развезло — еле ногами ворочает и заныл плаксиво, что вот-де ведут его какие-то молокососы, свои же, русские, и никто его, разнесчастного полицая, понять не может.
Перемигнулись мы тут с Валеркой, поотстали да и свернули в сторону: пусть немецкий холуй добирается сам, как знает. А замерзнет в лесу, — на себя пеняй! Для народа потеря невелика, хорошие люди тысячами гибнут через таких, как этот Егорка.
Только Расплате больно уж понравились конвойные обязанности — все тянулась вслед за Егоркой. А полицай, наверно, даже и не заметил, что ему свободу даровали. С лыжни он свихнулся куда-то в сторону и попер дуром в самую чащобу. Некоторое время еще слышались оттуда дикая брань и треск сучьев. Потом все стихло.
Карабин домой мы, конечно, не понесли — зарыли в соломе, где возвышался когда-то совхозный овин. В партизанском отряде предстояло еще этому карабину сослужить добрую службу.
Напрасно однако понадеялись мы, что хмельной дурман вытеснит из Егоркиной памяти все, что произошло с ним в тот вечер. И не замерз полицай в лесу, на нашу беду. Заявляется к нам на следующий день (морда опухшая, шея бинтом замотана):
— Выкладывай карабин, если уцелеть хочешь!
Чем только ни грозил — и в гестапо меня доставить, и в полиции шомполами шкуру с меня спустить. Мать, до полусмерти напуганная, тоже просила уступить, не лезть на рожон. А на меня накатило этакое злое бычье упрямство.
— Не знаю ничего ни про карабин, ни про собаку! Мало ль что кому спьяну померещится!
— Ну, изведаешь же ты, щенок, почем фунт лиха! — пригрозил Егорка перед тем, как хлопнуть дверью. — Будешь меня помнить!
Никуда — ни в полицию, ни в гестапо — он меня не таскал. Боялся, очевидно, как бы не вылезла
