помчал ее в снежную муть. Холодный ветер сразу сделался тугим и пронизывающим, а снежные хлопья обрели весомость и стремительность пули. Кто знает, чем бы это кончилось, если б не случайность. Диля выронила повод из левой руки и всей тяжестью навалилась на правый. Улар вывернул голову вправо, срезался на беспорядочные скачки, потом закружился на месте и наконец стал, всхрапывая и задышливо поводя боками.
Когда Диля вернулась, барс лежал почему-то на земле и тянулся оскаленной пастью к Шакиру. А тот, удерживая одной рукой бунтующего Комуза, пытался рукояткой камчи вытянуть из-под барса обрывки сыромятного ремня. Как выяснилось, владыка гор раздавил зубами твердую кизиловую палку, и пришлось сбрасывать его наземь, пока он не перегрыз лошади шею. На этот раз Шакир свернул жгутом пук пружинистого стального троса и взнуздал им строптивого ирбиса.
— Грызи теперь, сатана! Зубы поломаешь — сам будешь виноват.
Зубов барс не поломал. Но что толку, если этими зубами он за целую неделю не изжевал ни кусочка мяса? Не повезло, ужасно не повезло Шакиру с последним барсом. Упрямый пленник объявил голодовку. Решил умереть.
И то сказать, в такое ненастье жизнь даже на свободе сулит не много радостей… Два дня, пока они с драгоценной добычей спускались из высокогорья к кордону, дождь утихал только для того, чтобы уступить место мокрому снегу. Буйствовали мутные ручьи по расщелинам, громыхали обвалы. Можно подумать, природа мстила охотникам за похищенного барса, нарочно нагромождала на их пути одно препятствие за другим. Чудо еще, что невредимыми добрались они до дома.
И все лишения оказались напрасны. Барс умирал в неволе. Жить за решеткой, вдали от родных гор, он не хотел. Не хотел есть дармовое, вялое, вымороженное на леднике мясо. Не захотел даже убить курицу, которую просунула ему в клетку Диля, равно страдая от жалости к пеструшке и к умирающему барсу. Гордый зверь только прижал уши и брезгливо замотал головой, когда ошалелая со страха курица взлетела ему на загривок.
С отъездом Шакира Диля почти не отходила от клетки. Ей почему-то казалось, что барс не сможет, не посмеет умереть, пока слышит ее голос. И она разговаривала с пленником ласково и печально. По- прежнему пытаясь перехватить ускользающий взгляд его янтарных глаз, она рассказывала больному зверю о себе, о своих родителях, которые, едва повеет теплом, взваливают на плечи объемистые рюкзаки и уезжают в далекие края, потому что и отец и мать у Дили геологи. Рассказывала о своем родном городе, который особенно хорош весною, когда пламенеет в садах цветущий урюк, и даже вода в арыках становится алой от теплой метелицы лепестков. Когда улицы охвачены полыханьем тюльпанов, и женщины надевают такие цветастые платья, будто решили затмить радугу, влажно мерцающую над городским фонтаном.
Барс слушал журчанье ее голоса, окаменело уставясь в даль, затканную плотной пряжей дождя, и думал свою нескончаемую звериную думу.
Он встрепенулся только однажды, когда к вечеру второго дня заслышал вдали чавканье мокрой земли под копытами лошадей. Барс бросился к решетке, еще издали учуяв запах Шакира, но тотчас обессиленно сполз на соломенную подстилку. Только когти проскрежетали по ржавым прутьям.
Приехавший доктор, совсем еще молодой и не по-южному бледный, долго стоял перед клеткой, пощипывая рыжую бородку. С отброшенного назад капюшона дождевые капли сбегали на рюкзак, который он так и не сбросил с плеч. Чтобы не возбуждать зверя, Шакир не подходил к навесу, ждал заключения доктора в сенях.
— Бесполезно! — хмуро обронил доктор, отвечая то ли своим раздумьям, то ли на вопрошающий Дилин взгляд.
— Что бесполезно? — живо соскочил с крыльца Шакир.
Барс кинулся навстречу ему, рыча, распластался по решетке. Ослабевшие лапы его прогибались и дрожали, едва удерживая худое, как бы сдавленное с боков тело.
— Все бесполезно! — сердито повторил доктор. — Ехали зря, зря лошадей мучали. Ему, — доктор бесстрашно просунул руку между прутьями решетки и провел ладонью по белесому, втянутому животу барса, — ему уже ничем не поможешь. Абсцесс! Нужна фиксационная клетка, чтобы операцию сделать, уколы нужны. Кроме того, чистота, конечно, больничная, не как у вас здесь. В город везти его в таком состоянии глупо — погибнет в пути. Да и машина никакая не пройдет сюда. Сами видели, что за дороги…
— На кой черт нам какая-то фикционная клетка? — вскричал Шакир. — Хотите я эту тварюгу свяжу сейчас тросами, как котенка. И держать буду так, что не шелохнется. Режьте его, хоть на куски!
Колите! Что угодно с ним делайте… Ведь три недели выслеживал его, шайтана. Барана для него зарезали. Все, значит, впустую. Убытки кто мне вернет, спрашиваю?
— «Убытки, убытки»! — передразнил доктор. — Какой смысл мучить животное? Если он вторую неделю отвергает пищу, значит, предпочел смерть неволе. Тут уж никакие операции, никакие уколы не помогут. А чем, скажите, смерть от гангрены хуже голодной смерти?
Барс тяжело осел на пол, и рычанье его больше походило на жалобный стон, чем на угрозу.
— Все-таки помогите ему, доктор! — взмолилась Диля. — Не надо его связывать. Когда я ему рассказываю, он лежит совсем смирно. Неужели ничем нельзя ему помочь?
Доктор хотел погладить Дилю по голове, но, взглянув на грязную свою руку с темным рубцом от поводьев, только вздохнул и полез в карман за сигаретами.
— Помочь бы еще можно, — сказал он, выбирая из мятых сигарет ту, что поцелее. — Можно помочь. Только ведь это убыточно будет для товарища зверолова.
— А что нужно? — оживился Шакир. — Лекарства купить? Пожалуйста! — Он с готовностью похлопал себя по карману. — Вам приплатить за услуги? Говорите, сколько!
— Мне ничего не надо! — сердито отмахнулся доктор. — И лекарство, какое нужно нашему больному, за деньги не купишь.
— Что ж это за штука? — усомнился Шакир. — За деньги все можно достать!
— Кроме, разве, свободы, — возразил доктор.
— То-есть… Что вы предлагаете?
— Предлагаю единственное, что может спасти этого прекрасного зверя. Выпустить его на свободу. Да, только так! Я не оговорился: вернуть ему свободу. Возродится у него жажда жизни, барс и сам сумеет вылечиться в горах. Там вся природная аптека в его распоряжении. Разыщет нужные травы. Потребуется, и гнойник вскроет себе сам. Клыками. И массаж языком сделает. И ванну охлаждающую — в горном ручье… Главное, чтобы жить ему снова захотелось. Без этого желанья ничто ему не поможет.
— Ну, уж это дудки! — возмутился Шакир. — Сами полазьте-ка за ним целый месяц по горам, изловите, свяжите, в дороге с ним помучайтесь, а потом отпускайте к аллаху! Чужим-то добром легко распоряжаться.
— По-вашему, пусть лучше сдохнет?
— Пусть дохнет! — Шакир нацелился грязным каблуком в голову барса. — У, образина упрямая! Пристрелю завтра. Утром же прикончу! Дадут тридцатку за шкуру, все-таки не совсем задарма валандался в ним!
Доктор придвинулся к решетке, как бы готовясь защищать больного зверя.
— Стрелять его не имеете права! Разрешение давалось вам на отлов, не на отстрел. Отстрел барсов давно уже запрещен, вы знаете. — Рассыпавшаяся у него в руках, так и не прикуренная сигарета полетела наземь. — А выпустите зверя, барана я вам оплачу, тридцать рублей вышлю из своей зарплаты. С собой только нет денег, — сказал доктор. — Можете вы мне поверить до получки?
— Пошли вы со своей тридцаткой! — Шакир размашисто зашагал к крыльцу. — Привез, называется, лекаря! На свою шею.
Варе тотчас перестал рычать, упал на живот и закрыл в изнеможении глаза.
— Значит, он все-таки умрет? — испуганно спросила Диля у доктора. — Обязательно умрет?
Ответить доктор не успел: из дома, так и не сняв свой дорожный плащ, выбежал, топоча по крыльцу сапогами, Шакир и стал отвязывать Комуза. Усталый конь вскинул понуро склоненную голову и попятился от сердитого хозяина.
— К Ибрагиму съезжу! — крикнул Шакир Диляре. — Покормишь тут лекаря. И лошадь его тоже.
Ибрагим, кузнец из ближнего кишлака, отливал для Шакира жаканы — свинцовые пули, годные хоть и
