немного румян, и при вечернем освещении она сможет посоперничать с любой наездницей. Но надолго ли ее хватит? На сколько еще? На несколько лет? На два-три года. Вот оно, бабье лето, за которым наступает тоскливая осень…
На два-три года. А на сколько застряли они в этой Праге? Боже, с какой легкостью, как бездумно решили они тогда: поедем в Прагу и поживем там до тех пор, пока Петрик не встанет на ноги. Сколько же ей будет если и в самом доле дожидаться этого здесь? Сорок восемь? Сорок девять? Пятьдесят? Разве в пятьдесят возвращаются на манеж? В цирке Умберто рассказывали о чародейках, остававшихся в седле до шестидесяти лет и дольше, но эти одиночки, эти аббатисы ордена наездников завоевали право на деятельную старость, ни разу не покинув манежа, на который впервые выехали еще детьми. Иное дело — уйти из цирка, исчезнуть из шапито на пятнадцать лет, дать миру забыть себя, а потом вернуться на ристалище молодых с испещренным морщинами лицом, скрывая седину. Сорокалетние дамы в те времена почитались в обществе за матрон, которым не к лицу порхать с места на место. Елена, в отличие от многих горожанок, сохранила гибкость и обаяние молодости, но долго ли она еще сможет полагаться на свою красоту?
Калеными щипцами сжимала ее сердце тревога. Тревога за свое будущее — сумеет ли она найти себе применение и с толком использовать последнюю, как ей казалось, возможность? Она все чаще думала о цирке Умберто, и он звал и влек ее с неодолимой силой дорогого сердцу воспоминания — влек и предостерегал: смотри не упусти, сидя под крылышком у мужа, свой последний шанс. Вашку не упустил своего. Вашку продолжал идти по раз избранному пути, хотя и в несколько ином направлении. Вашку остался верен своему призванию, а она… Для того ли она родилась на свет, чтобы отречься от увлекательной, полной дерзания жизни и прозябать в четырех стенах в роли жены и матери? Не ее ли долг воспротивиться роковому стечению обстоятельств, взбунтоваться против мертвечины семейного уклада и завоевать себе жизнь деятельную и красивую? Кто-то когда-то призывал ее к этому, кто-то когда-то говорил ей об этом в возвышенных словах. Будто во сне видит Елена старика Вольшлегера в его домике, наполненном изображениями лошадей. Елена не могла бы дословно повторить то, что говорил ей тогда Вольшлегер, но она помнит, как горячо ратовал он за борьбу с житейской рутиной. Тогда она оставалась глуха к его словам, не поняла седовласого артиста. Теперь она знает: мудрый старец предвидел испытание, которому она подвергнется в жизни, и наставлял ее, словно Евангелие.
Но, размышляя подобным образом, Елена не могла прийти ни к какому решению. Она не принадлежала к числу мыслящих женщин, способных продумать все до конца. Она больше руководствовалась чувствами и потому принимала лишь половинчатые решения. Таковым удовольствовалась она и на этот раз, с тем, однако, чтобы уже вскоре признаться себе, что опасения и беспокойство ее только усилились. И тогда она поступила чисто по-женски: прилипла к Петрику, безрассудно делая все, лишь бы он остался прежним беспомощным мальчиком. Ей казалось, что, пока Петрик будет оставаться ребенком, зависящим от нее, время тоже остановится и угроза увядания исчезнет. Под разными предлогами она удерживала сына подле себя, баловала и нежила его, закармливала лакомствами, прислуживала ему, помогала одеваться, носила его тетради, поджидала в полдень и в четыре часа возле гимназии, сопровождала домой. Все это было для мальчика непривычно, но он охотно приспособился к неожиданным удобствам. Отец, разумеется, ворчал и упрекал Елену в том, что она слишком балует Петрика, он и без того растет маменькиным сынком. Но Елена не уступала. Готовили у Карасов только то, что любил Петрик, и уж всегда для него припасались шоколад и конфеты.
Этот прилив пылкой материнской любви и нежности имел и свою оборотную сторону. В гимназии над Петриком стали посмеиваться. Ничто не укрылось от зорких ребячьих глаз, и на мальчика со всех сторон посыпалось: «Аллегоп, беги к мамочке, мамусенька даст тебе конфеточку!», «Аллегоп, наверно, девчонка — вот как мамочка дрожит за него!», «Аллегоп, где твоя юбка?»
Петрик краснел как маков цвет. Будь у него характер решительнее, он подрался бы с мальчиками. Будь он трусливее, он пожаловался бы на них. А так ему оставалось либо отругиваться, либо молчать. Но когда «Аллегоп, где твоя юбка?» подхватили и в других классах, Петрик взбунтовался там, где, как он знал, сопротивление будет наименьшим, — дома. Крича и плача, он добился от матери согласия не приходить за ним; теперь он мог вместе со всеми пулей вылетать из гимназии и горланить на весь квартал.
Елена только издали, тайком следила за возвращавшимся из гимназии долговязым Петриком. Однажды, наблюдая из своего укрытия, она увидела нечто такое, от чего сердце ее бешено заколотилось: на углу, в сквере возле нового здания Городского музея, показался Петрик с кипой учебников под мышкой; свободной рукой он энергично жестикулировал, доказывая что-то золотоволосой девице с двумя длинными косами. Елена в изумлении смотрела на парочку до тех пор, пока юноша с девушкой не скрылись за кустами. Тогда она повернулась и помчалась прямо в варьете Умберто.
— Пан директор наверху? — с порога крикнула она привратнику.
— Да, сударыня. Репетиции уже закончились, — ответил пан Дворжак, удивленно глядя, как она, запыхавшись, бежит по лестнице.
— Надеюсь, у тебя найдется минутка свободного времени? — выпалила она, ворвавшись в кабинет мужа.
— Что случилось, Еленка? — удивился Вашек.
— Случилось такое… такое… у Петрика есть девушка!
— У Петрика? — Вашек изумленно поднял брови. В ту же секунду глаза его засияли, лицо просветлело, и с губ сорвалось радостное — Слава богу!
— Подумай, что ты говоришь?! — Елена остолбенела.
— Благодарю бога за то, что парнишка так возмужал. Это теперь единственный путь, который может привести его к здоровой жизни.
— Ты одобряешь это?!
— Конечно!
— Но как же я… Значит, я должна отказаться от последнего, что у меня есть?
Голос ее задрожал, по щекам потекли слезы, Елена упала в кресло. Вашек подошел и взял ее за руку.
— Еленка, — произнес он тихо и ласково, — но ведь это удел всех родителей: в один прекрасный день дети разлетаются из гнезда! Ты продолжаешь смотреть на Петра как на мальчика, а у него уже пушок на щеках.
Он утешал ее, как только мог, но надрывающие душу рыдания не прекращались. Елена ушла от мужа сломленная, в слезах. Она собиралась поговорить дома с Петриком, но квартира была пуста. Он бродил где-то с ней, с той золотоволосой девушкой. И тут в Елене созрело отчаянное решение, которое она уже чуть не приняла однажды. Она лишилась своей любви и опоры. Сколько полнокровных лет остается ей в жизни? Восемь? Пять? Три? Мозг сверлила назойливая мысль: скорей, скорей отсюда, надо спасать то, что еще можно спасти!
Через три дня после этого пан Дворжак зашел к пани Дворжаковой в кухоньку за привратницкой.
— У директора что-то стряслось, — с таинственным видом сообщил он. — Намедни директорша прибежала сама не своя и обратно шла заплаканная. А только что таким же манером припожаловал пан директор и велел не мешкая найти старого Караса. Верно, дома у них что-то неладно. Я так думаю, не случилось ли чего с молодым?
Вацлав Карас действительно метался по канцелярии, как затравленный зверь. Франц Стеенговер сидел у окна, страдальчески сложив руки и безмолвно качая лысой головой. Они ждали Антонина Караса. Тот рванул дверь и с порога спросил:
— Что случилось, Вашек?
— Беда, отец. Елена уехала.
— Что?! Куда?
— Пока не знаю. Должно быть, в какой-нибудь цирк. Велела отправить свою лошадь в Дрезден, но это, видимо, не конечная станция.
— О господи, не было печали!
— Вот записка от нее. Жить в Праге ей невмоготу, просит понять, что варьете не отвечает ее идеалам, и так как, мол, Петрик тоже отдаляется от нее, то она не хочет губить остаток своей жизни.
— Похоже, парень, она и впрямь поехала шапито разыскивать. Дай бог тебе силы не потерять голову.
