камбуз, шутили и старались ухаживать за камбузницей. По-моему, кое-кто уж слишком вольно вел себя с девушкой. Не мог же я пригрозить каждому написать письмо жене, к тому же не все имели жен.
Но вот беда: чем чаще я видел Тамару, тем больше меня тянуло к ней. Мне хотелось пошутить с ней, как шутят и все остальные, посмеяться вместе, но ничего у меня не получалось. Едва я подходил к камбузу, как она становилась серьезной и такой вежливой, что слова застревали в горле. Наверное, я казался ей смешным. А мне было совсем не смешно.
Мы стояли на рейде острова Уединения и выгружались. По вечерам я обычно обходил судно, осматривал палубу и помещения. И вот однажды, подойдя к камбузу, я услышал какую-то возню за дымовой трубой. Заглянув, я увидел, что матрос Поликанов, молодой здоровенный детина, обнял Кузько и, как мне показалось, старался ее поцеловать. Она смеялась и колотила его по плечам, но он не замечал этих ударов. Я рванул Поликанова за плечо и крикнул:
— Вы чем тут занимаетесь?
Поликанов отпрянул от девушки и смущенно затоптался на месте. Я услышал, как Кузько сердито пробормотала:
— Черт противный, опять лезет…
Сердце у меня упало. Кому она это говорила? Мне или матросу? Я выпрямился и, стараясь говорить спокойно, приказал Поликанову идти на шлюпку.
— А с вами у меня будет особый разговор, — сухо бросил я камбузнице. — Через полчаса зайдите ко мне.
Не оборачиваясь, я быстро пошел к себе.
Она пришла через час. Я не стал спрашивать ее о причинах опоздания, мне было не до этого. Внутри у меня все горело. Тамара встала у двери и спокойно смотрела на меня своими глазищами. Я отвел взгляд в сторону и спросил срывающимся голосом:
— Почему вы позволяете им так обращаться с собой?
— Как это «так»?
— Не притворяйтесь. Прекрасно понимаете, о чем я говорю.
— А вам какое дело?
Я смотрел на нее и, кроме этих огромных ее глаз, ничего не видел.
— А вам какое дело? — повторила она и вдруг потупила глаза. Вызывающая улыбка сбежала с ее лица, и она прошептала:
— Я пойду… я лучше пойду… к себе…
Я сиплым голосом пробормотал:
— Конечно, идите… идите…
Я едва сдержал себя. Для нее я должен быть здесь только старпомом.
Она, наверное, кое-что поняла. И пусть! Но что же теперь делать? Этот вопрос не давал мне покоя. А ответа у меня не было.
После острова Уединения мы «обслужили», как записано в судовом журнале, два пункта у пролива Вилькицкого. Здесь было труднее. Подули ветры, потянулись по морю льдины. Берега у островов были отмелые, и выгружать шлюпки приходилось далеко от берега. Надо было поторапливаться, а вода была ледяная, и запасной робы у нас не было. Мы не успевали ее сушить, и матросы натягивали спецовку на себя совсем сырую. Но удивительно — никто не болел. Говорят, в Арктике воздух такой чистый и так проморожен, что ни одной бактерии нет. Снабженцам от нас доставалось крепко. Мы вспоминали их денно и нощно и кляли их так, как только могут клясть моряки. Но легче нам от этого не было. Капитан все эти дни был не в духе. Каждый день он доставал из своих запасов бутылки со спиртом и приказывал налить всем, кто участвует в разгрузке, по чарке. Это помогало. За это я могу поручиться, потому что тоже таскал проклятые мешки по пояс в воде и пил капитанский спирт.
Наступил конец сентября, а нам еще предстояло идти к одному островку в море Лаптевых. Задули нордовые ветры, и льда в проливе Вилькицкого становилось все больше и больше. За ночь легкий морозец покрывал все море «блинами» — молодым ледком. И тут из Москвы пришла радиограмма:
«Во что бы то ни стало обеспечить завоз груза на последнюю точку».
Это значило — хоть сами зимуйте. И мы пошли в море Лаптевых.
Капитан почти не спускался с мостика. Не уходил он и на моей вахте. В кожаном реглане на меховой подкладке, в шапке и теплых ботинках, он неподвижно стоял в рулевой рубке и молча смотрел вперед в раскрытое окно. Только однажды, когда я заступил на первую свою ходовую вахту во льдах, он угрюмо предупредил:
— Старайтесь вести корабль по разводьям. Обходите большие льдины.
Это надо было понимать так: он доверяет вести корабль в такой сложной обстановке мне, своему старпому. Нервы мои были напряжены до предела. Слишком велика была ответственность. К тому же неподвижная фигура капитана, постоянно торчавшего на мостике, заставляла волноваться еще больше. Не дай бог сделать промах, дать не ту скорость или скомандовать рулевому не тот поворот — и тогда уже не жди пощады от старика.
Я стоял на крыле мостика, зорко смотрел вперед, выискивая разводья и трещины во льду, подавал команды рулевому и менял ход корабля. Хоть и медленно, все же мы продвигались вперед, на выход к морю Лаптевых. Мне удалось высмотреть покрытое тонким ледком широкое разводье, и я ввел в него корабль. Шли минуты, и мы довольно быстро продвигались среди льдин. Я осмелел и прибавил машине ход. Возможно, я слишком поверил в это разводье, возможно, на какое-то время потерял бдительность и не столь внимательно смотрел вперед. Как бы то ни было, разводье вскоре закончилось массивной ледяной глыбой, неожиданно вставшей прямо по курсу, И вместо того чтобы маневрировать ходами, я стал подавать команды рулевому: «Лево на борт!», «Право на борт!» Но везде, куда ни поворачивал корабль, торчали из воды массивные ледяные глыбы. А машина работала «полный вперед». Мы неминуемо должны были врезаться в одну из этих ледяных скал — и тогда пробоина в борту. По моей вине. Я растерялся и беспомощно взглянул на капитана. А тот, даже не повернув головы, спокойно попыхивая трубкой, негромко оказал:
— Попробуйте отработать машиной назад.
Машина! Как же я забыл про нее? Конечно же, только она сейчас спасет нас!
Я дал полный назад, и судно остановилось у самой льдины, глухо стукнувшись в нее форштевнем. Я глубоко вздохнул, вытер ладонью взмокший лоб и остановил машину. Мне нужно было немного прийти в себя, осмотреться, снова обрести уверенность в своих действиях. Я настороженно ждал капитанского окрика, разноса, грубой ругани. А он молчал и смотрел вперед.
В конце моей вахты мы вышли на чистую воду. Когда я спускался с мостика, сдав вахту третьему штурману, сердце мое ликовало: сегодня впервые капитан не сказал мне ни слова упрека, хоть я и допустил опасный промах. Я ощущал необычайный прилив энергии. Мне хотелось шутить и смеяться. Сегодня впервые я почувствовал себя старшим помощником этого нелюдимого, хмурого, старого капитана. Он даже начинал мне нравиться.
Поужинав, я прошел по палубе и, словно невзначай, остановился у камбуза. Против обыкновения здесь не было ни одного человека. Заглянул в полуоткрытую дверцу. У плиты на табуретке сидела Тамара и задумчиво смотрела на сияющие медные кастрюли. Я готов был стоять так весь вечер. Но Тамара вдруг вздрогнула и обернулась.
— Ой, кто это там?
— Добрый вечер, — приветливо сказал я.
Она испуганно смотрела на меня и молчала. Я чувствовал, что молчать мне сейчас нельзя. Такое молчание будет значить больше многих слов. И я ляпнул первые пришедшие на ум слова:
— Как идут дела?
Она ответила в тон мне:
— Спасибо. Хорошо идут дела.
— С посудой управилась?
— С посудой управилась.
